Несколько лет в деревне. Николай Гарин-Михайловский

на дворе, не будучи в свою очередь видимым. Когда я вошёл, жена приложила палец к губам.

      Со двора доносился тихий, ровный, спокойный голос Чичкова:

      – Залезть-то залезли, а назад-то как?.. Видно, не мимо говорится: живём, живём, а ум а всё нет. Оплёл он вас в чувашские лапти, – с места в неволю повернул. Дали вы ему свою волю, отбирать-то как станете? Хотел миру послужить, облаяли, как пса последнего. Бог с вами. Мне ничего не надо. Уложился, да и съехал, – свет не клином сошёлся. Вам-то как придётся.

      Толпа, за минуту перед тем готовая его разорвать, хранила гробовое молчание.

      После нескольких секунд молчания опять раздался голос Чичкова:

      – Не губите себя, старики! Время есть ещё – опомнитесь, детей своих пожалейте!

      Я поспешил во двор.

      При моём появлении Чичков смолк и с невинною, простодушною миной смотрел мне в лицо. По наружному виду можно было подумать, что он не только не говорил, но и не шевелился.

      – Дьявол ты, а не человек, – обратился я к нему, – слышал я в окно твои подлые речи. О себе только думаешь, тебе бы хорошо было. Да не то время, нет больше Николая Васильевича, не с кем морочить народ; прошло время, когда за пуд ржаной муки тебе по десятине жали, тогда за бутылку водки ты на лучшей земле сидел, а народ бедствовал. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народ – и весь перед Богом. Верой и правдой хочу помочь тем, которые века работали на моих отцов, дедов и прадедов. Тебе не смутить их: за каждое своё слово дашь отчёт людям и Богу. Будет же тебе мутить. Вот тебе моя воля: нет тебе ни земли, ни лесу, ни выпуска – иди на все четыре стороны. Месяц тебе сроку даю, и чтоб через месяц духу твоего не было. Ступай!

      Чичков слушал всё время с опущенною головой.

      Когда я кончил, он высоко поднял голову, вздохнул всею грудью и проговорил спокойным, уверенным тоном:

      – Спасибо, сударь, и на этом.

      Он низко поклонился и, держа шапку под мышкой, неспешным шагом пошёл со двора.

      Один за другим потянулись за своим коноводом богатеи.

      Толпа угрюмо молчала.

      – Скатертью дорога, – проговорил вслед уходившим Пётр Беляков. – Добра мало видели от них.

      – Господь им судья, – заметил Фёдор Елесин. – Ушли и ладно. Проживём и без них.

      – Проживём, – весело согласился Пётр Беляков.

      – Сволочь народ, – сказал Андрей Михеев и плюнул.

      – А ты будет, – остановил Фёдор.

      Я стал записывать, кому сколько десятин.

      Стадо выпустили на выпуск. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дороге траву.

      Народ повеселел.

      – Ишь как хватает, – заметил Керов, мотнув головой по направлению выпуска. – Проголодалась.

      – Напугал ты нас вовсе, сударь, – сказал, обращаясь ко мне, добродушный Прохор Ганюшев.

      – Коли не напугал, – подхватил Керов.

      Наступило молчание. Я продолжал записывать.

      – А богатеи, мотри, и вправду уйдут, – заметил кто-то.

      – А хай им пёс, – отозвался Андрей Михеев.

      – А уж вертелся Чичков – и туда, и сюда, – начал