Уездное. Евгений Замятин

дыра. Все лицо – один рот. И все ближе к Барыбе запах ее потного, липкого тела.

      Долго, медленно умирает в тоске лампа. Черный снег копоти летает в столовой. Смрад.

      А в спальне – лампадка, мельканье фольговых риз. Раскрыта кровать, и на коврике возле бьет Чеботариха поклоны.

      И знает Барыба: чем больше поклонов, чем ярее замаливает она грехи, тем дольше будет мучить его ночью.

      «Забиться бы куда-нибудь, залезть в какую-нибудь щель тараканом…»

      Но некуда: двери замкнуты, окно запечатано тьмой.

      Нелегкая, что и говорить, у Барыбы служба. Да зато уж Чеботариха в нем все больше, день ото дня, души не чает. Такую он силу забрал, что только у Чеботарихи теперь и думы, чем бы это еще такое Анфимушку ублажить.

      – Анфимушка, еще тарелочку скушай…

      – Ox, и чтой-то стыдь во дворе ноне! Анфимушка, дай-ка я тебе шарфик подвяжу, а?

      – Анфимушка, ай опять живот болит? Вот грехи-то! Накося, вот водка с горчицей да с солью, выпей – первое средствие.

      Сапоги-бутылки, часы серебряные на шейной цепочке, калоши новые резиновые – и ходит Барыба рындиком этаким по чеботаревскому двору, распорядки наводит.

      – Эй, ты, гамай, гужеед, где кожи вывалил? Тебе куда велено?

      Глядишь – и оштрафовал на семитку, и мнет уж мужик дырявую свою шапчонку, и кланяется.

      Одного только за версту и обходит Барыба – Урванку. А то ведь и на Чеботариху самое взъестся подчас. Терпит, терпит, а иной раз такая посчастливится ночь… Наутро мутное все, сбежал бы на край света. Запрется Барыба в зальце, и мыкается, и мыкается, как в клетке.

      Осядет Чеботариха, притихнет. Зовет Польку:

      – Полюшка, поди – погляди, как он там? А то обедать зови.

      Бежит, хихикая, Полька обратно:

      – Нейдеть. Зёл, зёл, и-и, так поперек полу и ходить!

      И ждет Чеботариха с обедом час, два.

      А уж если с обедом ждет, уж если час святой обеденный нарушает – уж это значит…

      6. В чуриловском трактире

      Раздобрел Барыба на приказчицком положении да на хороших хлебах.

      Встретил его на Дворянской почтальон Чернобыльников, старый знакомец, так прямо руками развел:

      – И не узнать. Ишь купцом каким!

      Завидовал Барыбе Чернобыльников: хорошо парню живется. Уж как-никак, а должен, видно, Барыба спрыснуть, угостить друзей в трактире: что ему, богатею, стоит?

      Уговорил, улестил малого.

      К семи часам, как уговор был, пришел Барыба в чуриловский трактир. Ну и место же веселое, о господи! Шум, гам, огни. Половые белые шмыгают, голоса пьяные мелькают спицами в колесе.

      Голова кругом пошла у Барыбы, опешил, и никак Чернобыльникова не разыскать.

      А Чернобыльников уже кричит издали:

      – Э-эй, купец, сюда!

      Поблескивают пуговицы почтальонские у Чернобыльникова. И рядом с ним какой-то еще человечек. Маленький, востроносый, сидит – и не на стуле будто сидит, а так, на жердочке прыгает, вроде – воробей.

      Чернобыльников кивнул на воробья:

      – Тимоша это, портной. Разговорчивый.

      Улыбнулся