Уездное. Евгений Замятин

чтой-то они там на полу затихли?

      Раскрыла – и оступился смех, ближе нагнулась к напруженному, зверино-крепкому телу Барыбы.

      – Уйди-кось, Урван. Слезь, говорю, слезь! Дай поспрошать его толком… – на Урванку Чеботариха не глядела, отвела глаза в угол.

      Медленно слез Урванка, на пороге – обернулся, со всех сил хлопнул дверью.

      Барыба вскочил, метнулся скорей за штанами: батюшки, от штанов-то одни лохмоты! Ну, бежать без оглядки…

      Но Чеботариха крепко держала за руку:

      – Вы чьих же это, мальчик, будете?

      Еще оттопыривала нижнюю губу, вместо «мальчик» сказала «мыльчик», еще напускала важность, но уж что-то другое учуял Барыба.

      – Са-апожников я… – и сразу вспомнил всю свою жизнь, заскулил, завыл. – За экзамен меня отец прогнал, я жи-ил… на бал… на балкаши-и…

      Всплеснула Чеботариха руками, запела сладко-жалобно:

      – Ах, сиротинушка ты моя, ах, бессчастная! Из дому – сына родного, а? Тоже отец называется…

      Пела – и за руку волокла куда-то Барыбу, и тоскливо-покорно Барыба шел.

      – …И добру-то поучить тебя некому. А враг-то – вот он: украдь да украдь цыпленочка – верно?

      Спальня. Огромная, с горою перин, кровать. Лампадка. Поблескивают ризы у икон.

      На какой-то коврик пихнула Барыбу:

      – На коленки, на коленки-то стань. Помолись, Анфимушка, помолись. Господь милосливый, он простит. И я прощу…

      И сама где-то осела сзади, яростно зашептала молитву. Обалдел, не шевелясь, стоял на коленях Барыба. «Встать бы, уйти. Встать…»

      – Да ты что ж это, а? Как тебя креститься-то учили? – схватила Чеботариха Барыбину руку. – Ну, вот так вот: на лоб, на живот… – облапила сзади, дышала в шею.

      Вдруг, неожиданно для себя, обернулся Барыба и, стиснув челюсти, запустил руки в мягкое что-то, как тесто.

      – Ах ты етакой, а? Да ты что ж это, вон что, а? Ну, так уж и быть, для тебя согрешу, для сиротинки.

      Потонул Барыба в сладком и жарком тесте.

      На ночь Полька ему постелила войлок на рундуке в передней. Помотал головой Барыба: ну и чудеса на свете. Уснул сытый, довольный.

      5. Жисть

      Да, тут уж не то что на балкашинском дворе жизнь. На всем на готовеньком, в спокое, на мягких перинах, в жарко натопленных старновкою комнатах. Весь день бродить в сладком безделье. В сумерках прикорнуть на лежаночке рядом с мурлыкающим во все тяжкие Васькой. Есть до отвалу. Эх, жисть!

      Есть до того, что в жар бросит, до поту. Есть с утра до вечера, живот в еде класть. Так уж у Чеботарихи заведено.

      Утром – чай, с молоком топленым, с пышками ржаными на юраге. Чеботариха в ночной кофте белой (не очень уж, впрочем), голова косынкой покрыта.

      – И что это в косынке вы все? – скажет Барыба.

      – То-то тебя учили-то! Да нешто можно женщине простоволосой ходить? Чай, я не девка, ведь грех. Чай, венцом покрытая с мужем жила. Это непокрытые которые живут, непутевые…

      А то другой какой разговор заведут пользительный для еды: о снах, о соннике, о Мартыне Задеке, о приметах