Боря, выйди с моря 2. Одесские рассказы. Рафаэль Гругман

не решили. А может, Бжезицкая сейчас ей и отомстила.

      – Она неделю как в больнице, – парирует Мудренова.

      – Не она, так другая. У тебя со всеми конфликты.

      – Ты – ангел!

      – Я с румынами не спала!

      – Женщины! Я закрываю заседание и передаю дело в товарищеский суд!

      – Правильно, Наум Борисович, я этого только и хочу. Варенье стоит денег.

      – Хоть в центральную прачечную! У суда нет других дел.

      Мудренова угрожающе:

      – Вас оштрафуют – и дело с концом.

      – Щас! Разбежалась. Мне ваш товарищеский суд до одного места. Я туда не приду.

      Второй вердикт Правосудия:

      – Последний раз спрашиваю: или решаем вопрос миром, или я передаю дело в товарищеский суд?

      Мудренова примирительно:

      – Я согласна. Пусть вернёт деньги.

      – Ин-хулым! Ты по-французски понимаешь?

      Плёнка заканчивается, не выдерживая неуважение к закону. «Столетняя» симаково-мудреновская война, прошу не путать с более кровопролитной англо-французской, вполне могла бы по продолжительности боевых действий побить рекорд книги Гиннесса, если бы в подвале у Зозулей не появился телевизор.

* * *

      Всё испортил телевизор. Он сломал привычный уклад жизни южного города и загнал всех в квартиры. Он распахнул окно в мир, и мы смотрим на карнавал в Рио-де-Жанейро и завидуем. А ведь было и у нас…

      Я говорю об Одессе конца пятидесятых – начала шестидесятых.

      Я родился на Энгельса, бывшей Маразлиевской, на улице, в царское время называвшейся «улицей одесских банкиров», на которую и поныне выходит огромный старинный парк.

      С чего начать? С эстрады перед центральным входом на стадион «Пищевик»? Или прямо со стадиона, на котором в школьные годы я бывал ежедневно, зная в лицо игроков роковой для меня команды? Или лучше с детского сектора, на котором летом с утра до вечера резвились толпы ребят?

      Конечно, с эстрады. По выходным, ближе к вечеру, на ней играл духовой оркестр, зазывавший пляжников на концерт художественной самодеятельности. К шести часам утомлённое солнце не столь агрессивно, и лениво проплывающая мимо публика, по центральной аллее неторопливо дрейфующая к Ланжерону, снисходительно поглядывала на оркестрантов, мечтая охладить разгорячённое за день тело солёной водой и прохладным бризом. Что ж, музыканты – народ не гордый, Баха и Шуберта сыграют и без аншлага… С заходом солнца к эстраде подтягивались зрители. Ко второму отделению вокруг эстрады не оставалось «живого» места и привычная для Ланжерона фраза: «Потерялся мальчик. Беспечных родителей просим зайти в радиоузел», – разносилась над парковыми аттракционами, заставляя вздрагивать отцов семейств, выстаивающих в очереди за пивом к ларьку на центральной аллее, аккурат напротив входа на стадион, и стоически выслушивать заклинания диктора: «Папа Фимы, шести лет, вы меня слышите? Тёплое пиво не убежит. Заберите в радиоузле вашего сына и отведите под дерево, пока он не сделал нам лужу!»

      Телевизоров в то время ещё не было, и, едва начинало темнеть, вся Одесса шла в парк. У центрального входа гостей встречали Ленин и Сталин.