Московская стена. Петр Власов

обычно, но многие заметно нервничают, вздрагивают, когда замечают новичка. Вдруг кто-то восклицает:

      – Это же Иблут! Да? Так тебя зовут?

      Голдстон недоуменно вскидывает взгляд. Лысый толстяк вперил в него светлые, почти бесцветные глаза.

      – Нет, нет… Это не мое имя…

      – Но если не Иблут, то кто?

      – Может быть Даннум?

      – Хадум?

      – Кишум?

      Вокруг сжимается кольцо из людей. Каждый пытается назвать его по-своему. Голова начинает будто вращаться вокруг своей оси, толпа колышется, плывет, сливается в одно серое пятно.

      – Как же тебя зовут? – спрашивает наконец его спутник. – Скажи им!

      Он морщится, шарит внутри головы – нет, ничего. Хадум, Кишум, Иблут.

      – Не знаю. Не помню.

      Толпа неожиданно отзывается радостным гулом и быстро расходится.

      Когда они достигают другого конца площади, Голдстон, наконец, оглядывается по сторонам. Место это находится на возвышении. От площади во все стороны уходят кривые уродливые улочки с одинаковыми кособокими домишками. По линии горизонта город опоясывает уходящая в небо, невероятно ровная, как подрезанная сверху, горная гряда. Или не гряда?

      – Что это? – спрашивает он у тощего.

      – Стена, – отвечает тот нехотя. – Она защищает нас.

      – Защищает? От кого?

      – Говорят, от какой-то живой тьмы. Наверняка знают только жрецы. Но лучше не расспрашивай меня об этом.

      – Почему же?

      Тощий молчит, отвернув голову в сторону. Кажется, едва удерживается от того, чтобы не зажать себе рот рукой.

      – Зачем нужны жрецы?

      – А ты не расскажешь, что я проговорился?

      – Нет, не бойся.

      – Они отдают нас Стене. Каждый день приходят к жильцам и забирают кого-то с собой.

      – Отдают?

      – Оставляют внутри. Закладывают камнями и оставляют. Стене нужны наши силы, чтобы выстоять.

      Потом провал в памяти. В себя он приходит, лежа на жесткой кровати в крохотной полутемной комнатушке. В голове одна-единственная мысль: вот-вот за ним должны прийти. И правда – раздается настойчивый стук в дверь. Звук все сильнее, объемнее – кажется, еще немного, и взорвутся барабанные перепонки. Не в силах выносить грохот, он бросается на дверь, распахивает ее – и слепнет от потока холодного белого света.

* * *

      Глаза открылись с усилием, словно на каждое веко, как покойнику, положили сверху по старинной тяжелой монете. Взгляд сразу уперся в круглый белый циферблат часов на стене. Они показывали одиннадцать. Вечера? Утра? Больничная комнатка с наглухо задраенным окном и кондиционером. Приглушенный свет вделанных в потолок мини-ламп. Голдстон лежал в кровати под простыней, и на нем, кажется, ничего не было, кроме белья. Он попробовал шевельнуть рукой, ногой. Откинув простыню, внимательно осмотрел худое и какое-то слишком белое тело. Справа на груди зеленел здоровый синяк. Когда решил приподняться, появилось ощущение, что в голове плещется вода. Встал,