Русский апокалипсис. Виктор Ерофеев

из-за рогов, у некоторых они отпилены. Лето, полное коз. Я рву траву, протягиваю козочкам. Они блеют и какают мелкими шариками. Я кормлю коз травой. Коза – исходное животное моей жизни. Козлиная песня – мой младенческий жанр. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до столба, и отдергиваю ее. Я играю со смертью. Ужас смерти все застилает. Потом все гаснет. Но в то же лето сознание просыпается еще раз, и снова по поводу смерти.

      Мы едем в папиной шоколадной «Победе» по шоссе. Вокруг поля. Вдруг начинается гроза. Раздается страшное шипение, и – жуткий взрыв грома. Молния бьет в электрический столб у самой машины. Основа столба превращается в огненную пальму. Во все стороны летят искры. Смерть устраивает представление, сильнее которого я не видел больше никогда, ни в театре, ни в кино. Я получил задание и теперь должен с ним справиться. Бог-громовержец, кем бы он ни был, ткнул в меня пальцем.

      Громовержец навел порядок в моей жизни. Это был мой первый порядок. Позже я часто сбивался, ходил в хороводе случайностей, но смерть стала моим жизненным ориентиром, она отбивала свой ритм, и я наконец услышал его. Заложенный в меня с рождения мощный механизм страха смерти сработал. К этому механизму я не имею никакого отношения – это моя персональная матрица. Я не знал ни лампад, ни икон. Родители меня не крестили. Бабушки тайком не отнесли меня в церковь. Христианством меня обнесли. В Советском Союзе считалось, что смерти нет. Смерть – самоволка. Марксистская философия шла мимо смерти, зажав нос. К покойникам относились безобразно, как к дезертирам. Гробокопательное дело было поставлено из рук вон плохо. Долгие годы после революции вокруг кладбищ смердели незакопанные трупы. Их ели одичавшие собаки, включая шикарных гончих и борзых. Потом был запущен в жизнь скорый способ избавления от покойников – кремация. В стране выросли музыкальные стволы крематориев. В могильщики шли одни алкоголики. Со смертью мне пришлось разбираться самому, без посредников. Отсутствие поблизости попов превратило меня в маньяка смерти.

* * *

      Когда мое лицо озарялось праздничными салютами, когда в нашу квартиру папин шофер Саша (который склонил Марусю Пушкину к сожительству, обещая жениться, но оказался негодяем, потому что в жизни, нам не принадлежащей, он был женат) вносил новогоднюю елку, и мы начинали ее украшать, вставая на стулья и устремляясь к вершине, чтобы повесить на макушке красную звезду, на ветки – шары и рыб, а внизу поставить моего первого детского бога с румяным, по-русски курносым лицом кучера, я чувствовал, что это – передышка. Бог-мороз был вырезан из мировой мифологии грубыми ножницами и оставлен один, пока не осыпется елка, на две недели, до старого Нового года, но даже этот маленький осколок мирового пантеона согревал меня своими дарами. Он говорил о тайне мира, он был моим союзником.

      Рано утром первого января, когда родители еще спали, я выпрыгивал из своей кровати, которая тогда стояла в родительской спальне возле окна с горячей батареей центрального отопления, и убегал в пахнущую хвоей столовую, чтобы залезть под елку. Дед Мороз с лицом кучера был окружен подарками.

      От перегрева батареи мне часто снились черные народные демонстрации. Мою младенческую жизнь, объятую смертью, лечили праздники и подарки. Жизнь состоит из праздников и подарков; все остальное – недоразумение. Жизнь состоит