Русский апокалипсис. Виктор Ерофеев

Такие вопросы не задают.

      И она опять целый день со мной не разговаривала и даже за ужином молчала, хотя ужин был вкусный, потому что она хорошо готовила. Особенно хорошо она готовила пирожки с мясом. Когда она готовила пирожки с мясом, бабушка становилась румяной. С таким же румянцем на щеках она рассказывала о царе.

      – А может, царь был с женой? – спросил я ее уже зимой, в московской квартире на улице Горького.

      – Ты не отвлекайся, – сказала бабушка, – ты лучше уроки готовь.

      – А почему ты тогда назвала меня дураком?

      – Я не называла.

      – Нет, называла.

      – Ты обманываешь.

      – Не обманываю.

      – Он был один, – сказала бабушка. – Стоял в Гостином Дворе и долго-долго выбирал пуговицы.

      – А царица?

      – Только ты никому не говори.

      – Не буду.

      – Что я видела царя.

      – Почему?

      – Обещаешь?

      – Да.

      – Никому-никому?

      – Даже маме?

      – Даже маме.

      – Но маме надо все говорить.

      – Но про царя маме можно не говорить.

      – Он важнее мамы?

      Бабушка задумалась. Она была мамой моего папы.

      – Ты знаешь, что твой папа хочет уйти от твоей мамы?

      – Куда?

      Я представил себе, как папа уходит от мамы по лесной дороге, заваленной снегом, и мне стало очень страшно и очень холодно за него.

      С тех пор, и даже сейчас, когда я покупаю себе пуговицы, особенно если в Гостином Дворе в Петербурге, я чувствую себя русским царем.

* * *

      В сумахоте послевоенных рождений мне, очевидно, присвоили чужую судьбу. В сопроводительном документе, в общих чертах объясняющем матрицу моего земного существования, были заявлены действия и поступки, к которым я был решительно не подготовлен. В меня вселилась черная золотистая пантера с бешеной энергией, в то время как там было место для тихого доверчивого зверька. Я был медлителен. Часами я мог завязывать шнурки на ботинках; я так и не научился их правильно завязывать. У меня всегда развязываются ботинки, и женщин, которые идут рядом со мной, это постепенно приводит в бешенство. Я прыгаю на одной ноге по улице, ища, на что бы поставить расшнуровавшийся ботинок. Сначала им это нравится как моя отличительная черта, они смеются над моей неуклюжестью, но затем эти суки сатанеют.

      С другой стороны, я был стремителен. Я был ураган желаний, сметающий все вокруг себя. Это дикое несоответствие отразилось на моих детских фотографиях. Безумный взгляд черных глаз, сверлящих мир с тем, чтобы высверлить в нем новый, небывалый закон, принадлежит застенчивому сутулому ребенку с нежной, обаятельной улыбкой, возникшей на людоедских губах. Огромные дыры ноздрей готовы втянуть в себя весь ковер запахов, снять скальп травяного покрова, похитить аромат еды и питья. Этот нос с дрожащими крыльями особенно агрессивен и бесчеловечен. Огромная голова, на которую никогда невозможно было подобрать по размеру ни шапку, ни форменную фуражку советского школьника, в своей проекции имевшая череп доисторической обезьяны, разгаданный моими одноклассниками, дразнившими меня «обезьяной»,