Сергей Горбатов. Всеволод Соловьев

Что твой барин, здоров?

      – Здоров, батюшка, Бог милует! Должно полагать, к вам сейчас будут. А я вперед, да тихонько – кое о чем поговорить надо.

      – Что такое, что такое? Послушаем. Присядь вот тут. Нарышкин отодвинул от себя ногою скамейку и указал на нее Моське.

      Взволнованный карлик уселся и запищал:

      – Я так теперь полагаю, что после кончины Бориса Григорьича…

      Он перекрестился.

      Перекрестился и Нарышкин; веселая улыбка, не покидавшая все время его лицо, вдруг исчезла.

      – Да, – перебил он карлика, – грустно мне это было! Ты знаешь, Моська, любил я твоего барина, жили мы с ним душа в душу, – чай, помнишь то время?!

      У Моськи запершило в горле, все лицо закраснелось, и на глазах показались слезы. Он вынул из кармана платок и быстро отер их.

      – Ох! Как не помнить золотого времечка, каждый денек помню, благодетель! Все веселости ваши с покойничком, шутки резвые – все помню!..

      – Ну так что, что же? Что хотел сказать? – перебил Нарышкин.

      – Да, батюшка, так вот я и говорю, что после кончины-то Бориса Григорьевича я не иначе полагаю, что вы, ваше высокопревосходительство, заместо отца Сергею Борисычу… Вот и вызвали вы их сюда, и своим покровом не оставите…

      – Конечно, в память покойника все готов для его сына. Да и Сережу люблю, не раз ведь бывал в Горбатовском, знаю его – славный мальчик.

      – Ох! Золотое дитя, золотое! Да боязно мне, совсем ничего не знает, как жить-то надо. И опять-таки француз…

      – Какой француз?

      – А Рено, воспитатель ихний!

      – Ах да, Рено, помню… Ну, что же француз?

      – Много попортил, – таинственным шепотом произнес карлик, качая головою. – Только вы, благодетель, не сумлевайтесь, коли что вам в дите не так покажется. Затем я и прибежал упредить. Дитя золотое, а это все француз…

      – Да говори толком, Моська, ничего не понимаю! Что ты мне загадки загадываешь?!

      Моська приподнялся со скамейки, пугливо огляделся, встал на цыпочки и под самое ухо шепнул Нарышкину:

      – В Бога учит не верить! Я с первых же дней, как завелась в Горбатовском эта басурманская крыса, понял, что неладное начинается. Чтобы не попустить чего да разузнать про все ихние разговоры да ученье, я и по-французскому выучился.

      – Ты! По-французскому?! Ах ты сморчок старый!..

      Нарышкин весело засмеялся.

      Моська немножко засмеялся.

      – Да, что же, благодетель, отчего же мне и не выучиться?! Же парль Франсе, вотр екселансе, же пе ву ле пруве тут-т-а ллерь…

      Услышав эту правильную французскую фразу, хоть и произнесенную совсем на русский лад, и взглянув на смешную фигуру карлика, Нарышкин так и покатился со смеху.

      – Ох! Перестань, шут ты гороховый, не то камзол лопнет!

      – Не до смеху мне, сударь, Лев Александрыч, – с достоинством и грустно проговорил карлик.

      Нарышкин перестал смеяться.

      – Так ты говоришь, в Бога учить не веровать?

      – Да, и всякое такое несуразное толкует. Он все из Франции