Выхожу 1 ja на дорогу. Андрей Филимонов

кружится. А он не терпел, чтобы ему возражали. Сразу начинал дрожать и выгибаться дугой. Так страшно было…

      Участковый записывал из последних сил, чувствуя, как пальцы его начинает сводить судорога. Обычно спазм наступал к концу первой страницы, поэтому он не составлял длинных протоколов: бросал карандаш и орал на протоколируемых «короче!».

      – Короче! – заорал Михалков, бросив карандаш на пол.

      Гребенюк испугалась.

      – Что?

      – Муж, говоришь, выгибался?

      Теперь, без протокола, можно было ей не выкать. Не уберегла мужика, училка. А мужик-то хороший. Все мертвые люди, в глазах Михалкова, были хорошими.

      – Дугой выгибался? – переспросил он.

      – Да.

      – Вот так?

      И сам выгнулся дугой.

      – Именно так, – подтвердила Гребенюк. – Вы тоже после контузии?

      – Вопросы здесь задаю я.

      – Извините.

      – Оттепель, значит?

      – Да, оттепель.

      – А где ребенок?

      – В садике.

      – Кто в квартире?

      – Никого.

      – Свидетелей, значит, нет. И тогда не было?

      – Только дочь. Она сказала: когда папа упал, в коридоре хлопнула дверь, как будто бы кто-то поспешно заскочил к себе в комнату.

      – Какая дверь?

      – Вон та, средняя.

      – Ну, пойдем посмотрим.

      Схватив Гребенюк за руку, он потащил ее в коридор, к двери, на которой висел большой замок.

      – Откройте, милиция! – крикнул Михалков в дверь и засмеялся.

      – Ой! – сказала женщина. – Вы что?

      – А вот что.

      Он схватил ее за плечи и, прижав к двери, коленом раздвинул ей ноги. Навалился на нее всем телом, штаны, точнее галифе, расстегивать не стал. Зачем? Хер у него не фурычил с войны, с того телефонного разговора, но это было неважно. Мощно двигая задницей, вдавливая пряжку со звездой в неподатливый костистый лобок училки, зажимая ладонью ее рот, глядя в перепуганные глаза, Михалков механически повторял:

      – Оттепель, оттепель, вот тебе, вот тебе.

      Потом ему надоело, он остановился и выпустил ее. Женщина сползла по дверному косяку на пол, противно дыша разинутым ртом. Михалков собирался перешагнуть через нее и покинуть квартиру, но вспомнил, что должен еще датировать протокол, будь он неладен. Вытащил из кармана штанов помятый листок календаря. Посмотрел – 31 мая 1950 года. Ну и что? Эти цифры ему ни о чем не говорили.

      Жалко

      Папа читал книгу. Мама мыла раму. Весенний свет наполнял ее платье с красивыми ногами внутри, и тонкий лучик солнца проходил между маминых ног и падал в сковородку с яичницей и колбасой, весело шкворчащей на плите. Приближалось время завтрака. Костик чесался и скучал.

      – Мне жалко! – сказал он.

      – Кого? – буркнул папа, не отрываясь от книжки с толстым человеком на обложке, на голове у которого, как трава, зеленела фуражка, надетая козырьком назад. Человек улыбался до ушей.

      – Мне, – попытался объяснить Костя. – Жалко. Свител.

      – Какой Витя? – зевнула мама. Он не дал им вкусить заслуженного субботнего отдыха, с восьми утра прыгая у них