Железная хватка графа Соколова. Валентин Лавров

дальше.

      – Да не было ничаво! Я разбудил их благородие городового, доложил про непорядок, а он заметно выпивши пребывал. Взял да в гузно сапогом меня пнул, ну, я на булыжную мостовую и покатился. И еще лежачему хотел добавить, спасибо, Мотя выручила.

      – И впрямь выручила? – широко улыбнулся Соколов.

      Матрена перекрестилась:

      – Мой грех, ваше превосходительство! Вижу, наших бьют. Тогда я подскочила к городовому Матвееву да как звездану в глаз. Так он и рухнул без всякого движения. Очень боялась, две ночи слабо спала: а ну как за повреждение власти арестуют? Да вроде ничего, обошлось.

      Василий решил пожаловаться Соколову:

      – Одно название – баба, а дерется что квартальный надзиратель. Когда утром стало известно об мильоне, что эти двое у Шапиры уволокли, так Мотя меня по морде мочалила, мочалила: чаво, говорит, дурак, в свисток не свистел? А в полицию уже боялись идти, ведь чего нам припишут! Так и помалкивали, пока их благородие сами нас не отыскали.

      Матрена вздохнула:

      – Эх, ваше превосходительство, я себя казню. Никогда не надо русской бабе на мужиков надеяться – от них одна лихоманка да пьянство, самой следовало хватать воров. Глядишь, скрутила бы и премию от Шапиры заслужила. Я бы развернулась, портерную лавку открыла.

      Василий малость приободрился:

      – Коли опять случай выйдет, непременно свистеть буду…

      Матрена с материнской нежностью погладила русую голову мужа:

      – Ваше превосходительство, вы на Ваську внимания не обращайте. Он простой у меня, незамысловатый. Дурак, прости господи.

      Педагогика

      Уже через час, стараясь сдерживать дыхание, что не мешало распространять вокруг себя запах тяжкого перегара, выпячивая обильное чрево, перед Соколовым стыл в смертельном страхе городовой Матвеев. Под левым глазом красовался фингал, успевший приобрести зеленоватый оттенок.

      До полного пенсиона Матвееву оставалось всего полгода. Теперь же, размышляя о трагедии собственной жизни, Матвеев твердо решил: «Коли со службы попрут, напишу записку: „Никого не винить!“, а сам под паровоз брошусь». Себя, любимого, было так жалко, что на очи накатывались слезы.

      – Матвеев, к тебе дворник Пузанов на прошлой неделе обращался в ночное время?

      Городовой обвел дворника налитыми кровью глазами, издал звук, похожий на тот, что бывает у кипящего чайника, и выдавил:

      – Так точно, может, и обращался, ваше превосходительство…

      Соколов посмотрел на сидевшего в углу Пузанова:

      – Ты, Василий Данилыч, что сказал в тот раз городовому?

      – Я доложил… Матвееву, что, дескать, две воровские фигуры… того… потащились… через железку, а баул с ними.

      – А городовой что?

      – Да ничего… Сапогом вмазал… того… по усесту, то бишь по сахарнице… а более ничего.

      Неожиданно городовой повалился в ноги к Соколову, зарыдал:

      – Воля ваша, виноват… Малость выпивши приключился… Служба собачья! Не погубите, ваше превосходительство,