Нейтральной полосы нет. Евгения Леваковская

такой водки закусывать не надо, во рту благоухание.

      – Еще есть неприятные дела, – сказал Вадим, с опаской вытащив из салата ломтик соленого огурца. – Церкви грабят. Не один уже случай по области. И не то чтобы обязательно позолоту там всякую. Иконы берут.

      – Упаси тебя боже при Ирине про иконы сказать, – прислушиваясь к голосам в коридоре, перебил его Борко.

      Вадим засмеялся.

      – Ну что ты, Иван Федотыч! Не маленький!

      В доме было уже шумно. В коридоре Маринка помогала тетке Ирине снимать резиновые сапоги. Никита скрипел воротами, впускал во двор чью-то машину. Приехала Тамара Огнева из Центральной детской комнаты, и Женя Морозов из третьего следственного, одного с Вадимом, отдела, и Михаил Сергеевич Корнеев, друг и соратник Вадима, добродушный розовощёкий увалень, способный молодой сыщик.

      Все были в гражданском кроме Борко. У Тамары, Морозова и Вадима – ромбики-поплавки.

      Иван Федотыч опять с грустью и радостью подумал, как изменились времена, как просто носят они эти ромбики, о которых ни ему, ни отцу Лобачевых в молодости не приходилось и мечтать.

      Не высшим – недосягаемым казалось им тогда университетское образование. А теперь – видишь ты! – не то что следователь – постовой милиционер должен среднее иметь.

      Однако глядя вслед ушедшей молодости, а уж вернее сказать жизни, с ее несбывшимися планами, надеждами – того, что сбылось и сделано, мы как-то не замечаем, – Иван Федотыч не таил зависти к поколению, для которого высшее образование стало не надеждой, не мечтой, а весьма обыденным обстоятельством. Перед молодыми высились другие мечты, вставали другие трудности. Борко молодых уважал как равных, не поучал, потому, наверное, и чувствовал себя с ними хорошо даже после смерти стариков Лобачевых.

      Он теперь здесь старший. Он да Ирина, хотя она изрядно его моложе. Ей пятидесяти еще нет. Еще не возраст.

      Думая об Ирине, Иван Федотыч всегда видел ее на фронте – восемнадцатилетнюю, смелую, счастливую, а потом молчаливо ожесточенную после того, как убили ее любимого, знаменитого на всю дивизию командира артдивизиона Костю Марвича.

      Борко как-то заикнулся Никите, что негоже-де тому Ирину этак грубо теткой называть. Она, мол-де, еще не старая женщина. Но Никита тотчас же оглушил его язвительной цитатой. И вычитал же! «Чем старше я становлюсь, тем меньше стариков я вокруг себя вижу».

      Но когда Ирина вошла из кухни в комнату, в туфлях на высоких каблуках, как показалось Борко, нарядная, прибранная, молодость фронтовая с ней вошла, и Борко подумал, что ничегошеньки-ничего не понимает еще в жизни Никита.

      За столом Иван Федотыч, как всегда, поднял первый тост за Великую Октябрьскую… Слова он произносил четко, кругло, не как пономарь. У него слова эти хорошо получались. Потом – тоже, как всегда, – помянули старших Лобачевых, и пошло у них веселое застолье, какое бывает у людей, тесно связанных домами, общей работой, многолетней дружбой, когда никто не тревожится, как он выглядит и что о нем думает сосед.

      Никита пил мало,