Крепь. Андрей Лютых

охрани эту картину на память о последнем лете моей невинности!

      Не слишком внимая шепоту листвы, живописец поглаживал короткими пальцами окладистую густую бороду, склонял голову к плечу и наносил на полотно последние штрихи. Эдаким небрежным триколором была изображена на его пейзаже прибрежная растительность: у самой воды кусты ракиты с красными, словно воспаленными прутьями, над ними березы – насыщенной зеленой полосой, и на дальнем плане – сплошной синей окантовкой вершины сосен, поднимавшихся там, где кончалась пойма реки.

      Более тщательно в самом центре полотна был изображен мост из еще не потемневших тесаных бревен. И хоть это практичное сооружение вряд ли украшало естественный пейзаж, художник, видимо, ни на шаг не хотел отходить от натуры, открывавшейся ему с избранного для работы пригорка. Он тщательно зарисовал не только мост, но и прикрывавший его «тет-де-пон», состоящий из двух недостроенных редутов, соединенных ретраншементом. Белые пятнышки вдоль этих земляных сооружений обозначали тех, кто их возводил.

      Горячее июньское солнце поднялось в зенит. Именно это время суток и хотел изобразить художник – нет нужды вырисовывать тени. Он еще раз взглянул на реку, потом на свою картину и, кажется, остался доволен.

      Полуденная жара становилась невыносимой, и вскоре рыжий фельдфебель пионерной роты, присматривавший за работами, дал долгожданную команду шабашить. Мужики, согнанные сюда из разных сел Борисовского и Игуменского поветов (которые новые российские власти велели именовать уездами) – артелями шли обедать. Инженерный квартирмейстер, ругаясь на то, что пан плохо обеспечил свою артель харчами, выдал только сухарей на три дня да немного крупы. Ну и не беда, старосаковичские мужики предусмотрительно захватили с собой бредень и еще с утра пару раз прошли с ним ближайшую затоку. Теперь у них была почти готова юшка.

      Василь, крепкий мужик лет сорока в истлевшей на широкой бугристой спине сорочке, уже давно воткнул лопату в землю и теперь торопил своего товарища, который продолжал бросать на насыпь сырую землю, быстро превращающуюся на солнце в сыпучую пыль:

      – Кончай, Прокоп, все одно отсюда раньше не отпустят.

      Прокоп еще раз бросил землю, снял нагретую солнцем истрепанную магерку, вытер ею пот с морщинистого лица и перекинул лопату через плечо.

      – Пойдем, – коротко сказал он.

      Мужики еще раз взглянули на фельдфебеля, который уже снял фуражную шапку, после чего вовсе перестал чем-то кроме выправки отличаться от мужиков, поскольку его мундир с невыносимо высоким черным воротником уже давно висел на березе на специально выгнутом прутике.

      Василь и Прокоп неторопливо зашагали к пригорку – там их артельный кашевар выбрал место для костра. Тот еще суетился возле котелка и просил «трошки подождать». Мужики присели в тенек на траву. Трава была высокая, сочная. Все сошлись на том, что самое время косить. Василь, потягивая своим широченным приплюснутым носом приятный запах, распространявшийся от чугунка с юшкой, исходил слюной и злобой:

      – Пока мы тут, вся трава посохнет! А горку этую еще копать да копать!

      – Такой спекотой точно посохнет, – обреченно констатировал кто-то из односельчан.

      – Домой утеку! И не хватится никто! – расхрабрился Василь.

      – А как стрельнут вдогонку? Шалаши, вон, и ночью стерегут.

      – Да у них сухари в сумке замест патрона, я видел!

      – А я, кабы не так тошно было, – тихо, в диссонанс Василию проговорил Прокоп, сына которого в прошлом 1811-м году забрали в рекруты, – думаю, вдруг для Антоськи моего стараюсь…

      – Совсем ты, Прокоп, сдурнел стараться тут…

      – А ты бы, Василь, лучше лапти свои помыл.

      – Нашто?

      – Ты ж не сдурнел – так у пана в хлеву старался, каб твоего малого в солдаты не отдал – лапти до сей поры навозом воняют…

      Разгоряченный Василь, казалось, в ответ должен был броситься на Прокопа с кулаками, но он, наоборот, сразу как-то остыл. Прокоп сказал правду. Уйти на двадцать пять лет, а скорее – навсегда – мог его, Василя, сын, а ушел Прокопов Антось.

      – Антося твоего и хлопцев, я слыхал, кудысь за Чернигов увели, – словно оправдываясь, сказал Василь, – так что ты тут не для Антося своего, а для этого рыжего стараешься. Пусть бы они, москали, сами и копали.

      – Хорошие слова, ей богу, хорошие слова! – вдруг вмешался в разговор какой-то незнакомец. Мужики не заметили, как он подошел к ним и остановился в нескольких шагах за их спинами. Наружность незнакомца была не совсем обычной, это, конечно, был не крестьянин, не военный, местные шляхтичи тоже одевались не так. На всякий случай мужики встали и сняли шапки. Перед ними стоял невысокий полный человек с круглым лицом, на котором едва были заметны маленькие глаза и короткий нос, зато выделялась густая черная борода, скрывавшая всю нижнюю половину лица. На нем была широкополая соломенная шляпа, тонкая белая рубашка, жилет, черный галстук, не будь которого, можно было бы подумать, что у этого человека вовсе нет шеи.

      В одной руке человек держал свой сюртук, в другой – какой-то плоский