Вежливость королев. Надежда Первухина

какие-то непонятные вещи.

      Герцог облегченно выдохнул:

      – Он жив?

      – Да. Я отведу вас к нему.

      Чумной Вилли, бывший некогда магистром Уильямом Магнусом Гогейтисом, сидел в каморке с окошечком, дававшим света ровно столько, сколько надобно, чтоб не ослепнуть, и, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону, что-то бормотал себе под нос:

      А сад зарастает жасмином,

      Тот к небу приравненный сад…

      Ты стал безмятежным и смирным,

      Чему удивляешься сам.

      Ты пьешь с ней вино на веранде,

      Где вечер, и столик, и плющ…

      И ты позабыл, чего ради

      Когда-то был столь всемогущ.

      И ты позволяешь покорно

      Себя забавлять и сердить.

      И возглас забытый: «По коням!»

      Тебя перестанет будить.

      И ночью, блаженством измучен,

      Ты шепчешь о давней тоске.

      И лунный ласкающий лучик

      Лежит у нее на руке…

      В глазах ее светится жалость,

      Ты спишь на груди у нее…

      А лучик вдруг станет кинжалом

      И в сердце вонзится твое.

      «Стихотворец», – с неудовольствием подумал про Уильяма герцог, покуда отпирали дверь в каморку. Впрочем, это была даже и не дверь, а просто решетка из мореных балок. Видно, не боялись, что такой заключенный сбежит.

      Заслышав скрип открываемой двери, Уильям вздрогнул всем телом и посмотрел на вошедших. Герцог тоже уставился на бывшего политэмигранта. Во все глаза.

      «Да, уж лучше бы она его тогда четвертовала, чем так мучить!»

      Уильям за годы своего заточения иссох телом и уподобился древнему, сломленному болезнями старику. Резкий контраст его худобе составляли ноги: они безобразно распухли, так что кожа на них натянулась и блестела, только блеск этот был страшный.

      Всего и осталось прежнего в великом ученом, что одни глаза. И взгляд насмешливый и гордый, как у абсолютно свободного человека. Этим взглядом Чумной Вилли словно пригвоздил герцога к стене, и тот, вопреки всем установленным регламентам, первым поздоровался с заключенным.

      – Здравствуй, Уильям, – только и сказал он.

      – Приветствую вас, Главный Советник! – с насмешливым полупоклоном ответил Уильям. – Я ожидал увидеть в сей юдоли печали кого угодно, только не вас. Что, королева решила-таки меня казнить? Прелестное она создание! Милосердное, доброе и благоразумное до чрезвычайности! Я отправлюсь на плаху, сочиняя элегический экспромт в ее честь! Что-нибудь в духе: «О опаляющая страсть, сколь ты сладка! Сгорев в тебе, я превратился в облака…» А?! Только вот незадача: сам-то я, своими ногами, к месту казни не доберусь. Придется на руках меня нести.

      – Не городи чепухи, – тихо произнес герцог и подошел к Уильяму вплотную. Его сразу замутило – запах от давно немытого тела и колодой лежащих ног был чудовищен. Но Главный Советник пересилил себя. – Что у тебя с ногами?

      – Гнилостная водянка, созерен, если вам о чем-то