Сибирский фронтир. Сергей Фомичев

пусть отсутствовала колючая проволока и пулемётные вышки. Хватало и собственного разума, который, отказываясь искать выход, превращался в абсолютного тюремщика. Я осознавал, что чем дальше, тем чаще попытки возвращения будут откладываться из—за всякого пустяка, и настанет момент, когда здешние условия покажутся мне вполне сносными, а родной дом превратится в смутную легенду. И потому я не позволял себе даже завести календарь, опасаясь, как бы пресловутое бревно с зарубками не превратилось в жертвенный столб.

      Как ни странно, но единственный признак существования надзирателей помог мне избежать капитуляции в большей мере, чем собственная воля. Подносы с едой возникали регулярно, словно вестники потустороннего мира. Они волей—неволей связывали меня с родным временем, а, кроме того, позволяли не думать о хлебе насущном. Ведь добыча еды – первое, что заставляет отвлечься от идеи.

      Ну а ещё я развлекался, не давая прорасти отчаянию. Как? Я топтал бабочек! Это превратилось в какую—то манию, в крестовый поход против самого времени. Я давил их всюду, где только встречал.

      Как ни странно, но раздавленные бабочки привели таки к серьёзным изменениям. Нет, не эволюции, конечно, и не истории как таковой, но окружающей меня обстановки. Какой—то зверёк выбрался вечером из невидимой норки, чтобы утащить набитые за день трофеи. Зверьком он был не в просторечном смысле – в самом что ни на есть научном. Он чем—то походил на обыкновенную мышку, хотя имел пёструю окраску.

      – Мы, млекопитающие, должны держаться друг друга, – сказал я, бросив гостю немного каши.

      Тот испугался, сбежал, но следующим вечером появился вновь. И потом стал приходить каждый вечер и исчезать под утро. Зверёк держался осторожно, но мало—помалу перестал бояться, а недели через две уже ел у меня с руки.

      – Жаль, что не могу научить тебя разговаривать, – говорил я, скармливая товарищу бабочек. – «Бедный, бедный Хробинзон…» Впрочем, извини, ты не попугай, конечно. Ты ближайший мой родственник, если подумать. Предок.

      Я понял, что, кажется, понемногу схожу с ума и если меня не добьёт отчаяние и не сожрёт апатия, сумасшествие довершит разрушение личности.

      Вырвался я оттуда чудом. Я даже не уверен, что смог бы повторить такой трюк ещё раз. Чудо трудно загнать в систему исходных условий.

      Как—то раз мне пришло в голову отправиться на плоту ночью. Это был смертельный номер, на который я решился только от безысходности. Какие—то твари постоянно плескались в водах залива. Днём я иногда наблюдал их тёмные спины, едва различимые среди волн, и старался держаться подальше, памятуя, что дожившие до моего времени крокодилы порой закусывали пловцами.

      В темноте опасность усиливалась стократ. Тем не менее, я решил рискнуть. Погрузил вещи, посадил на плот млекопитающее и оттолкнулся шестом от берега. Боясь заглядывать в тёмные глубины залива, я смотрел вверх.

      Ночное небо совсем не казалось