Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви. Саймон Себаг-Монтефиоре

в такой сырой погоде умножит резь, а что ты болен, о том сердечно жалею. Tranquillises-Vous, mon Ami. C’est le meilleur conseil que je puis Vous donner[30]» [38].

      Екатерина была счастлива, что ей удалось найти себе достойную пару: «Какие счас[т]ливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалт[ыв]ает страсть» [39]. Но даже в самые первые, идиллические недели их романа Потёмкина уже раздирали противоречивые чувства: он по-детски нуждался во внимании и любви и в то же время безрассудно желал свободы и независимости.

      С первой трудностью Екатерина справлялась и баловала его своим вниманием днем и ночью, а он с упоением этим пользовался, поскольку не меньше ее был жаден до любви. Императрица всея Руси была способна к бесконечному смирению перед своим подданным: «Миленький голубчик и безценный дружочек. Я должна к тебе писать, чтоб слово сдержать. Знай же, что я тебя люблю и тем никого не дивлю. ‹…› et pour Vous l’on feroit l’impossible et pour cela aussi je serai ou Votre tres humble servante, ou Votre tres humble serviteur, ou bien aussi tous les deux a la fois {и для вас сделали бы невозможное, и для того я буду также или вашей покорнейшей служанкой, или вашим покорнейшим слугою, или также обоими сразу (фр.)}» [40]. Потёмкин непрестанно требовал все больше и больше внимания. Он хотел быть уверенным, что все ее мысли – только о нем, если же видел обратное – мрачнел.

      «Позволь доложить, – утешала она «друга милого и любезного» после очередной его обиды, – что я весьма помню о тебе. А сей час, окончив тричасовое слушанье дел, хотела послать спросить. И понеже не более десяти часов, то пред тем опасалась, что разбудят тебя. И так не за что гневаться, но в свете есть люди, кои любят находить другим людям вины тогда, когда надлежало им сказать спасибо за нежную атенцию всякого рода. Сударка, я тебя люблю, как душу» [41]. Если же она по-настоящему сердилась, то не скрывала этого: «Вы и вам дурак, ей Богу ничего не прикажу, ибо я холодность таковую не заслуживаю, а приписую ее моей злодейке проклятой хандре» [42]. Она была снисходительна к его капризам, находя подобную страстность лестной, и старалась понять его терзания: «Вздор, душенька, несешь. Я тебя люблю и буду любить вечно противу воли твоей», или еще нежнее: «Батинька, мой милой друг. Прийди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя безконечной лаской моей» [43]. Часто ей приходилось брать на себя роль утешительницы, чтобы любовью смягчить душу этого рассерженного и мятущегося человека.

      Настроение Потёмкина менялось так стремительно, что любовники порой шутили об этом. «Что-то написано было на сем листе? – пишет она, притворяясь, будто не прочла одно из его гневных посланий. – Уж верно брань, ибо превосходительство Ваше передо мною вчерась в том состояло, что Вы были надуты посереди сердца, а я с сокрушенным сердцем была ласкова и искала с фонарем любви Вашей утомленную ласку, но до самого вечера оная обретать

30

Успокойтесь, друг мой, вот лучший совет, который могу вам дать (фр.)