Гранатовый браслет. Александр Куприн

и суховато, щуря, по старой, милой, давно знакомой Александрову привычке, подслеповатые глаза.

      Александров назовет свое имя и год выпуска, но священник только покачает головою с жалостным видом.

      – Не помню. Простите, никак не могу вспомнить. Ведь сколько лет, сколько, сколько сотен имен… Трудно все помнить…

      Тогда Александров, волнуясь, и торопясь, и чувствуя с невольной досадой, что его слова гораздо грубее и невыразительнее его душевных ощущений, рассказал о своем бунте, об увещевании на темной паперти, об огорчении матери и о том, как была смягчена, стерта злобная воля мальчугана. Отец Михаил тихо слушал, слегка кивая, точно в такт рассказу, и почти неслышно приговаривал:

      – Так, так, так. Так, так.

      Когда же Александров окончил, батюшка спросил:

      – А чем же вы теперь, господин, изволите заниматься?

      – Я художник, живописец. Главным образом пишу портреты маслом. Может быть, слышали когда-нибудь: художник Александров?

      – Признаться, не довелось слышать, не довелось. Мы ведь в корпусе как в монастыре. Ну, что же? Живопись – дело благое, если Бог сподобил талантом. Вон святой апостол Лука. Чудесно писал иконы Божией матери. Прекрасное дело.

      Потом, точно снова встревожась, он спросил:

      – А что же вам, господин, от меня требуется?

      – Да ничего, батюшка, – ответил, слегка опечалясь, Александров. – Ничего особенного. Потянуло меня, батюшка, к вам, по памяти прежних лет. Очень тоскую я теперь. Прошу, благословите меня, старого ученика вашего. Восемь лет у вас исповедовался.

      Священник ласково улыбнулся, съежил лицо, ставшее необыкновенно милым.

      – Значит, в каком-то классе зазимовали?

      – В шестом. И пять лет пел на клиросе. Благословите, отец Михаил.

      – Бог благословит. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

      Александров поцеловал сухонькую маленькую косточку, и душа его умякла.

      – До свидания, батюшка. Простите, что побеспокоил.

      – Ничего, дорогой мой, ничего… И меня простите, что не узнаю вас. Дело мое старое. Шестьдесят пятый год идет… Много времени утекло…

      Идет юный Александров по знакомым, старинным местам мимо первого корпуса, над большим красным зданием которого высится огромный навес. Тронная зала, построенная Лефортом в честь Петра, в которой по ночам бродили призраки; мимо старинных потешных укреплений с высокими валами и глубокими рвами. Там крутой спуск к пруду: зимой из него делали славную ледяную гору. Вот первый плац – он огорожен от дороги густой изгородью желтой акации, цветы которой очень вкусно было есть весною, и ели их целыми шапками. Впрочем, охотно ели всякую растительную гадость, инстинктивно заменяя ею недостаток овощной пищи. Ели молочай, благородный щавель и какие-то просвирки, дудки дикого тмина и в особенности похожие на редьку корни свербиги, или свербигуса, или, вернее, сурепицы. Чтобы есть эти горьковатые корни с лучшим аппетитом, приносили с собою от завтрака