Оберег волхвов. Александра Девиль

были такие случаи, – ответил Никифор, немного удивленный вопросом. – Например, когда гетеру Фрину уже ничем нельзя было оправдать, защитник велел ей раздеться. И судьи в один голос сказали: «Ты слишком прекрасна, а потому не можешь быть судима». Да и Елену Троянскую никто не осудил, хоть она была виновницей большой войны.

      – Но если христианская вера лучше языческой, почему же она позволяет, чтобы красивые девушки прятали себя в монастыре? Ведь этак когда-нибудь люди вообще разучатся понимать красоту.

      – Видишь ли, Дмитрий, – Никифор слегка улыбнулся, – истинные христиане ценят красоту духовную, а не телесную. Мой дядя-священник всегда говорил, что, усмиряя плоть, мы спасаем душу. И потом, разве посвящать себя церкви должны только убогие?

      – А сам-то ты таким проповедям веришь? – усмехнулся Шумило. – Ученый ты у нас человек, церковные книги знаешь наизусть, но пообжимать красивых девок всегда не прочь.

      Они посмеялись, и Никифор в своей обычной манере говорить не то в шутку, не то всерьез изрек:

      – Не мешай мне, Шумило, я с нашим другом веду ученую беседу о толковании красоты в различных верах. Могу еще рассказать, как понимают этот вопрос мусульмане, иудеи. Хотя, мне кажется, нашего друга сейчас волнует совсем не это. Ему грустно и досадно, что он так и не смог притронуться к тем красавицам на речке, которые скоро станут монашками. Зато уродливая боярышня у всех на виду, разодета и разукрашена. И это ему кажется несправедливым.

      – А разве не так?

      – Ты не понимаешь, что христианский Бог ко всем одинаково милосерден. Помнишь, в Священном Писании сказано, что для Господа нет «ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни раба, ни свободного». Так же нет для него ни красивого, ни безобразного, ни умного, ни глупого. Это у древних греков и римлян был такой культ внешней красоты, что некрасивых людей даже не избирали в Сенат. А истинный христианин не должен быть нетерпимым к тем, кого природа не наградила своими дарами.

      – Опять проповедь? – поморщился Дмитрий.

      – Подумай сам, – невозмутимо продолжал Никифор. – Разве внешняя красота – это заслуга? И разве уродство – вина? Боярышня, над которой все так смеются, не виновата, что родилась такой безобразной и слабоумной. Может, ее зачали в неудачный день или спьяну. Она озлобилась, и это тоже понятно. Но за что ее осуждать? Это Бог так распорядился: не дал ей красоты и ума, зато дал состояние и знатность. Вот если бы душа у нее оказалась так же некрасива, как лицо, – только тогда все имели бы право ее осудить.

      Дмитрий посмеивался, слушая ученого друга, а когда тот закончил свою речь, сказал:

      – Похоже, ты очень любишь софистику, хоть ее и придумали язычники. Все говоришь как будто верно – а получается не то. Сколько бы ты меня ни путал в этом вопросе, все равно я с тобой не согласен.

      И Дмитрий, пришпорив коня, вырвался вперед, давая понять, что спор окончен.

      Глава четвертая. Сватовство Глеба

      Между тем, пока трое друзей скакали по дороге в Раменье, мрачный и раздосадованный Глеб