Сверхпослезавтра. Леонид Бабанский

Ах, подсолнухи. И вы здесь. Знала бы ты, Христина, как они нравились Гогену. Он сказал – да, вот это цветы! Так и сказал! Ещё бы, Син, они меняются в зависимости от того, откуда на них смотреть. И чем дольше смотришь, тем они становятся красочнее. Ты знаешь, Син, каждый имеет свою специальность: кто пионы, кто штокрозы. А моя специальность – подсолнухи. Спасибо вам. Вы доставили радость моему единственному другу.

      Переливается серебром «Оливковая роща».

      ВИНСЕНТ. А вот мои оливы, Син! И тут я не ошибся. Должен тебе сказать, художники мало занимаются оливами, как и кипарисами. Оливы надо отправлять в Англию – уж я-то знаю, на что там спрос. И недалёк тот день, когда художники начнут всячески изображать оливы, подобно тому, как раньше писали яблони. Олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов. Весной это дерево выглядит голубым, потом приобретает бронзовые тона, а ещё позднее, осенью, олива кажется явно фиолетовой – по контрасту с белым солнцем в бледно-лимонном ореоле. А после ливня, прямо на глазах, мои дорогие оливы восхитительно окрашивались в серебристо-серозелёные тона, и это на фоне розового неба! Христина, разве это не чудо?

      Христина всё так же погружена в скорбь, не отвечает, даже не поднимает головы.

      ВИНСЕНТ. Спасибо, звёзды – белые, жёлтые, розовые. Своей красотой вы мне всегда напоминали опалы, изумруды, сапфиры, рубины. Друзья мои, звёзды, облака, виноградники, подсолнухи. Спасибо вам за красоту! Благодаря вашей красоте, я был сказочно богат в этой жизни. Не деньгами – призванием. Вы дали мне такое благо, что я не могу числить себя среди несчастных. Моё дело больше и долговечнее меня. Но, Небо, сколь ужасен образ Бога. Какими испытаниями расплачиваешься за попытку его познать. Я ни на йоту не приблизился к людским сердцам. Я никого не задел, даже никого не рассмешил. Общение со мной приносило только вред и горе. Хватит качаться между смертью и бессмертием.

      Стреляет себе в грудь.

      Винсент кричит от боли.

      Лондонская улочка, крыльцо дома, входная дверь. Урсула, юная девушка в переднике поверх платья, беседует с растерянным рыжим молодым человеком.

      УРСУЛА. Ну? Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?

      Винсент молчит.

      УРСУЛА. Вот чудак. Объясни! Может быть, я чего-то не понимаю? Почему ты сердишься? Разве я не любила тебя? Целых два года! И мама любила! Ведь мы были настоящими друзьями! Отчего тогда такая обида? Ну, выхожу замуж. Ничего особенного! Мы с ним давно уже помолвлены! И ссориться с тобой из-за этого я не собиралась. Если бы не твои глупые претензии, мама ни за что не отказала бы тебе в квартире.

      ВИНСЕНТ. Ты молчала об этом целых два года! Зачем? Любовалась моей глупостью?

      УРСУЛА. Вот ещё. Откуда я могла знать, что потом понадобятся какие-то объяснения. По-моему, ты никаких вопросов не задавал!

      ВИНСЕНТ. Какие могли быть вопросы? Два года рука в руке! Помнишь, нас всегда было трое – ты, я и наша Темза. Наша река и наш мир!

      УРСУЛА. Тебя вечно обуревали какие-то фантазии, я не могла за ними уследить. Зато ты относительно