УБАНГА МБОНГО. Рассказы о детях, стихи. Нина Русанова

Бланка произносила слово «мама», я всегда невольно вскидывалась: «Что, солнышко?…» – внутренне, конечно, мысленно, про себя.

      Как-то раз, помню, что-то мы праздновали, сидели за столом всей нашей русской, как говорила Олеся, «кодлой» и «травили», что называется, анекдоты. Все уже наелись и напились, но стол продолжал ломиться от Олесиных солений-варений, салатов-винегретов и прочих «шуб», до чая с пирогами надо было ещё дожить, а до песен – допить. Хоска вместе со всеми ел, пил, почти ничего не понимал, но над шутками смеялся – за компанию. Бланка, годика три ей было, как всегда, тихонько рядышком крутилась: то у одного на коленях, то у другого, то под столом… Мышулька, что с неё взять.

      И тут Олеся, в значительном уже подпитии, возьми да и расскажи анекдот. Привожу его полностью, благо он короткий:

      – Пьяный мужик пытается объяснить жене, де ж это он так надрался, но никак не может вспомнить, как называется тот ресторан: «От как дерево это… Хочу ли я… могу ли я… говно ли я… А-а-а, магно-о-олия!!»

      Взрыв хохота. Очень уж убедительно получилось.

      И вдруг сквозь этот хохот слышится… и даже перекрывает его душераздирающий рёв: плачет Бланка. Не просто плачет – рыдает. Рот раскрыт буквально «как чемодан» (тоже Олесино выражение). И как, спрашивается, он помещался всё остальное время на маленьком этом, действительно мышулькином, лице?

      Все «повскакали» со своих мест, засуетились, замельтешили, закудахтали: что? что такое? что случилось? кто обидел?…

      Мать Мышульку сразу – на колени к себе:

      – От горе ты моё! Та ты шо, Мышуль?! Спугалась?

      И практически без паузы, без перехода:

      – Та шо ж вы мне дитё пугаете?! – это уже «кодле», нам то есть. – От блин! От уроды! Та я ж вас просила потише ржать!

      Враньё: сама же и ржала громче всех.

      А Мышулька-Бланка держит маленькими белыми ладошками Олесино круглое загорелое и раскрасневшееся – огнедышащее! с пылающими чёрными очами! (правда, слегка косящими уже) – лицо, смотрит на неё огромными, в половину худенького личика, и полными слёз глазищами и, этими самыми слезами буквально захлёбываясь, давясь, хватая ртом воздух, пытается что-то матери сказать:

      – Ты… ты – не г.. гов… ну… у-у-уля-а-а-а… Ты – м… м… оя ма… ма… моч… ка-а-а-а!.. – и снова в рёв.

      Еле удалось успокоить. Никак не получалось убедить девочку в том, что никто над мамой не смеётся (и не думал даже!) и сама она вовсе не считает себя «говнулей». Скорее даже наоборот.

      Почему-то запомнился этот эпизод.

      Надо сказать, Олеся всегда была остра на язык, за словом в карман никогда не лезла. Вернее, она вообще редко задумывалась, что, кому и зачем говорит. Могла, например, запросто сказать дочери: «Та сядешь ты или нет, в конце концов?! От беспокойная жопа!» Или «От же ж зараза!» Или: «А ну, пердунья, вылазь оттудова!» Или просто: «От пердунья!» Даже любовно. Даже в восхищении.

      Вариаций