Лилии (сборник). Николай Коняев

полусне мешались голоса с сонными видениями.

      Я забывал в этой полудреме, кто жив, а кто уже давно умер, начинал разговаривать сам, и когда вдруг вспоминал, что говорю с умершей матерью или отцом, сжималось сердце от страха…

      Впрочем, это было давно…

      Сейчас и захочешь, а не сразу вспомнишь лицо матери, голос отца, сейчас я и сам уже вошел в возраст, в котором родители казались мне пожилыми людьми. Сейчас не так уж много мне самому осталось лет, если мерить по сроку жизней родителей…

      Хотя, может быть, дело не только в возрасте.

      Просто последнее время потихоньку начинаем мы приобщаться к православной жизни, «воцерковляться», как говорят батюшки, и ночные страхи отступают, рассеиваются…

      Задумавшись о своем, я то ли задремал, то ли отвлекся и пропустил момент, когда в потрескивание обоев, в шорохи, доносящиеся с чердака, вплелись другие, какие-то царапающие звуки. Вот – совершенно явственно – задребезжало стекло в боковой комнате, потом – оглушительно громко – заскрипела створка окна.

      Я вскочил.

      Под руку попалась только кочерга, что стояла возле лежанки. С этой кочергой и вбежал в боковушку.

      Темный, заслоняя собою белоночный свет, лез в комнату мужик. Створка была слишком узкой для него, и он застрял, просунув в комнату только плечо и голову. На руке, сжимавшей подоконник, темнел вытатуированый якорек.

      Глупейшее положение хозяина дома, наблюдавшего за застрявшим в окне грабителем.

      Ударить кочергою по голове?

      Вытолкнуть в огород?

      – Голубчик… – проговорил я. – Что ты позабыл здесь?

      Ситуация была кретинская, а вопрос еще более кретинский. Мужик дернулся так, что зашатался оконный переплет. Я подумал, что мой гость вырвет сейчас его из пазов и вместе с ним рухнет в огород.

      – Главное, не волнуйся! – торопливо сказал я. – Не спеши… Поаккуратнее, пожалуйста.

      – Ы-ы… – промычал мужик, поднимая лицо. Оно было темным от морщин и загара. Только голубые глаза светились из его сумерек.

      – Они здесь?

      – Они?! – я наконец-то узнал в своем госте мужика, которого видел час назад в огороде Веры Лепешкиной. – Нет… Здесь никого нет…

      – А где же они?

      Я пожал плечами. Мне все-таки удалось втащить его в комнату, не поломав раму. Закрыв окно, чтобы не налетели комары, я повел незваного гостя к выходу. Когда мы проходили через кухню, взгляд его задержался на миске с вареной картошкой, что стояла на столе.

      – Может, ты есть хочешь? – спросил я.

      Сглотнув слюну, он кивнул. Я вытащил из целлофанового пакета хлеб, достал из холодильника недоеденную тушенку и уселся напротив, наблюдая, как ест мой гость.

      Ел он неряшливо, жадно, пальцами запихивая в рот неочищенные картошины и обмокнутые в тушенку куски хлеба. При этом он еще и рассказывал что-то.

      Он говорил про озеро, про лодку, на которой они плыли, когда налетел ветер… Про церковь, вставшую на озерном берегу. Слова мешались с чавканьем, застревали во рту, с трудом проглатывались вместе с кусками