Лилии (сборник). Николай Коняев

памяти, всплывает эта история…

      Кто ее рассказывал?

      Бабушка?

      Мама?

      Или, может, кто-то из странников, ночевавших тогда у нас? Сколько их проходило тогда мимо по развороченной, обугленной войною земле…

      А история была такая…

      Крестьянин услышал в церкви, что Господь Иисус Христос, наш Спаситель, принял мученическую кончину на кресте, и поэтому теперь каждому православному свой крест надобно нести.

      И задумался крестьянин, как только русский мужик умеет задумываться, уже ни на что более не отвлекаясь и не беспокоясь более ни о чем.

      А обдумавши все, отправился в лес, нашел подходящее дерево и, повалив его, смастерил крест. Потом топор в пенек воткнул, перекрестился и, взвалив крест на плечи, двинулся в путь.

      Куда?

      А куда глаза глядели…

      Тяжел крест, но нести надо, раз взялся…

      И долго мужик шел.

      Может, неделю, а может – месяц. Главное, что всю оставшуюся жизнь…

      А в конце жизни пришел он к монастырю.

      Остановился у входа, а войти не может – слишком велик крест оказался, не проходит в ворота.

      Предлагали мужику, дескать, сними с плеч крест, разберем его, пронесем через ворота, тогда снова поднимешь на плечи…

      – Нет, – отвечал мужик. – Никак нельзя. Невозможно его с плеч снять, покуда до конца не донесу…

      Ну, нельзя, так нельзя.

      Остался он с крестом за стеною монастыря.

      Прошел день и наступила ночь.

      Утром пошли монахи в церковь – стоит мужик с крестом за воротами. Никуда не ушел. Дальше ему идти некуда…

      Игумен к мужику вышел.

      – Так, мол, и так, – говорит. – Не проходит в ворота крест твой. А стену ломать монастырскую не положено. Да и опасно очень – враг приближается… Как без стены оборонимся?

      – Не надо ломать… – отвечает мужик. – Я тут постою, пока силы будут…

      Прослезился игумен и в келью ушел – молитву творить.

      И было ночью видение игумену. Утром собрал он братию и благословил – монастырскую стену разбирать.

      Разбирают ее монахи, а стена не в теперешние времена делана, не разбирается никак. Каждый камушек вырубать приходится.

      Несколько дней и ночей трудились, пока проломили стену. А только ввели мужика с крестом в монастырь, тут и враги…

      Скачут необозримые полчища. Стрелы летят тучами. Сабли сверкают…

      Думали монахи, что погибель монастырю наступает. Прямо в пролом мчится вражья конница…

      А мужик, едва только вошел в монастырь, слабеть стал, прислонился с крестом к стене, в аккурат пролом им закрыв, перекрестился и помер…

      – А враги? – спросил я. – Они ведь в монастырь хотели ворваться!

      – Не ворвались… – заверил меня странник. – Никто тот крест сокрушить не смог. Сказывают, что тракторами его тащили, да он не поддался. Немцы танками пытались свалить, а он все равно стоит… И сейчас, сказывают, на том же месте, куда и поставили. Никто, никакая сила не может сдвинуть…

      Перекрестился странник, завершая свою историю.

      И с этим исчезает он в сумерках детской памяти… Только крестное знамение и осталось от неведомо откуда и неведомо куда шедшего мимо нашего дома по обугленной послевоенной земле странника…

      Но и сейчас, через столько лет, закрываешь глаза и видишь, как движется старческая рука, творя это крестное знамение…

      Ночной гость

      Первым завял иван-чай, а ромашки еще стояли – горели солнышки в белом ореоле лепестков сквозь поникший и скукожившийся сиреневый мусор… Этот букет, который давно уже пора было выбросить, и увидел я, проснувшись посреди ночи.

      Проснулся я от крика, раздавшегося во сне.

      Кто-то кричал, кто-то звал меня, но кто? Я не мог вспомнить…

      Густая, вязкая тишина стояла в отвыкшем за зиму от человеческих голосов доме, и только сердце тяжело бухало в груди, пытаясь одолеть прорвавшийся сквозь сон крик.

      Поднявшись с дивана, я прошел на кухню, вытащил из лежащей на столе пачки сигарету и закурил. В пламени спички на миг потемнело окно, но спичка погасла, и снова окно затянулось сероватым светом белой ночи. За деревьями тускло светилась речная вода.

      Крик повторился снова, когда я уже докурил сигарету.

      – Ну, куда ты лезешь?! Куда лезешь?! – кричала на улице соседка.

      Торопливо натянув штаны и накинув на плечи куртку, я выскочил из дома.

      На крылечке соседнего дома, в длинной белой рубахе стояла Вера Лепешкина. А кричала она на мужика, что стоял в помятом пиджаке, в сапогах посреди капустных грядок.

      Соседская собака тоже была тут. Молча, без лая, прыгала на мужика, но тот не отбивался от нее, стоял, виновато опустив голову.

      – Шарик! – крикнула соседка. –