Хозяева прогоняют гостей. Артём Геннадьевич Медичи

Взгляд нищего немедленно приклеился к сему нехитрому предмету, а человек тем временем звучно вынул пробку, припал к горлышку, словно грешник к Кресту Четырех, и лишь после третьего глотка сделал вид, что заметил, наконец, зачарованное выражение глаз нищего.

      – А, Инагол, добра тебе. Хочешь выпить?

      – А как же, Ваше Четверосветие!

      – Да, в такую погодку только и пить, помяни Четверо наши грехи!

      – Это уж точно, Ваше…

      – Ладно, держи. Помолись за мою душу, коль будет время.

      Красноречивость взгляда нищего перешла границу обожествления, но щедрый благодетель уже направлялся к выходу из дворика по каким-то известным ему одному делам. Последуем и мы за ним, потому что нищий никуда не денется до самого вечера, пока не остынут камни и не кончится забористый хмельник в бутылке, а вот его собеседник уже почти скрылся в проулке. Его, правда, довольно легко выследить по одежде, ведь никто, кроме Альсигла Пресветлого, не осмелится выйти на улицы Утранта в одеянии первосвященника (есть еще три патриарха, но они в отношении стиля куда более скромны), а наш незнакомец, в общем-то, он и есть. Что? Бутылка? Ах, вы, конечно, заботитесь о самочувствии этого добрейшей души человека. Не беспокойтесь, у него в объемистых карманах лежат еще как минимум два точно таких же вместилища, и каждое из них наполнено под самое горлышко настоящим непроцеженным хмельником. Немного резковато, если в первый раз и если у вас не стальная глотка, но в целом весьма неплохой букет. Какая еще трезвенность?! Ах, да бросьте вы со своим плохим примером. Если рыльце в пуху, никакой пример уже не поможет, а Его Четверосветие, между прочим, каждый вечер искренне кается в содеянном и обещает на следующий день больше одной не покупать.

      Сандалии Альсигла тем временем покинули столь удобный камень мостовой: первосвященник свернул в очередной проулок, вытоптанный до того состояния, когда камень уже не нужен. В Утранте вообще не любят работать напрасно, а уж класть мостовую там, где и лошадь в сырой день следа не оставляет… И не просите: не откликнутся. Красота – красотой, а рациональность у горожан в крови, и у жителей окрестных деревень – тоже.

      Чтобы понять, куда же пришел почитатель креста и бутылки, достаточно вынуть пальцы из ушей хотя бы на три секунды: дольше здесь просто не продержаться. Со всех сторон – звенит, стучит, лязгает, пышет огнем и потом, кричит десятками голосов тот маленький кусочек ярмарки, который остается с Утрантом навсегда. Здесь правит молот, и нежной любовницей отдается ему потрепанная кольчуга, и изгибается в огне сталь будущих клинков, что, может быть, и не хотят вовсе крови, а хотят вот так всю свою клиночью жизнь – плавиться, изменяться… покоиться?