Золото. Книга 5. Татьяна Вячеславовна Иванько

– оживился ещё больше Беляй, – вроде как нищие мальчишки, а кони у них добрые, серебро, злато есть. И кожа у ентого, красивенького, розовая, мыться любит, не из бродяжек, к хорошему привык. Да и второй белорукой, и ногтей не сломал. А значить беглецы точно.

      Я засмеялся, посмотрев на ратника:

      – Видал, какой глазастый.

      – А как иначе, Солнечный жрец? Будешь глаза закрымши сидеть, ни лавки, ни прибыли не увидать.

      – Иди, Беляй, за добрую весть, крышу перекроем тебе, – сказал я.

      Мужичонка рот открыл от удивления:

      – Ты ето… откуда прознал-то?

      – Што, не так? – усмехнулся я.

      – Так… а тольки…

      – Ну, а раз так, и перекроют крышу, – сказал я.

      Мужичонка прищурился, пристальнее глядя на меня:

      – Ты… Солнечный жрец, ты – Великий Белогор, чё ли?

      – Да нет, Беляй, я подмастерье у него, – ответил я невозмутимо. – Учуся тольки. Но ты не болтай и про то.

      Он ещё раз посмотрел на меня и с тем удалился, нахлобучивая шапку на ходу. Всё, что я подозревал, подтвердилось в его словах. Ава удаляется, быстрее нас движется. И это при том, что мы порой, и ночи не спим. Они тоже не спят, что ли?

      Спим. Эта ночь на краю леса была совсем невозможной. Онега прокашляла всю ночь без перерыва, её рвало пару раз то ли от лихорадки, что владела ею, то ли ещё от чего, с ней разве поймёшь? Я измучился от беспокойства, от страха, что она впадёт в беспамятство…

      – Не бойся, Доня, не помру. Это мне, видать, чтобы я вспомнила, что я всё же человек.

      – К Белогору тебе надо, вылечиться, – хмурюсь я, злясь, что мы занимаемся такой дуротой – сбежали из столицы и скитаемся.

      Ветер мотает кроны деревьев, подвывает между ними, сквозит, стелет костёр…

      – Доня, ты вертайся, право слово, мне проще будет, – пробормотала она.

      – Куда проще, от лихорадки кончишься вот-вот, а болтаешь невесть что. Или ты на то и рассчитываешь? – ещё больше разозлился я, ведь и вправду может…

      – Нет. Я не помру, – очень тихо и слишком спокойно и уверенно для ночного разговора на ветру проговорила она. – И ушла, чтобы быть живой, чтобы Ориксай был жив, и его наследники. Без меня у них и руки развяжутся, и злости достанет, глядишь против ворогов.

      Я ничего не понял, решил, что она бредит.

      Хотелось бы мне бредить. Хотелось не думать о том, что думает сейчас обо мне, подлой твари, Орлик.

      О, нет, я не думаю о тебе, как о подлой твари. Я думаю о том, как ты рискуешь сейчас, одна, без охраны, с этим вихрастым скоморохом Лай-Доном, который и от комаров-то защитить тебя не сможет.

      И всё же ты понесла. Ладо, но почему же не сказала? Ты приехала в Каменистый вал проститься. Не сказала, знала, что тогда все узнают сразу. Боялась за меня.

      Ладо, ах, Ладо… Вот же счастье, наш сын будет как ты, сильным и умным, и таким же красивым, а после ты народишь мне дочерей, своих копий, чтобы твоя краса навеки впечаталась в будущее. Только не пропади, Ладо. И ты, Белогор, не оплошай со своим чутьём, найди её… Этим начинались и кончались все мои молитвы.