Тень от шпаги. Морфология литературного произведения. Илья Франк

в одном вельботе, работая позади него вторым от носа веслом, в мои веселые обязанности входило также помогать ему теперь, когда он выполняет свой замысловатый танец на спине кита. Все, наверное, видели, как итальянец-шарманщик водит на длинном поводке пляшущую мартышку. Точно так же и я с крутого корабельного борта водил Квикега среди волн на так называемом “обезьяньем поводке”, который прикреплен был к его тугому парусиновому поясу.

      Это было опасное дельце для нас обоих! Ибо – это необходимо заметить, прежде чем мы пойдем дальше, – “обезьяний поводок” был прикреплен с обоих концов: к широкому парусиновому поясу Квикега и к моему узкому кожаному. Так что мы с ним были повенчаны на это время и неразлучны, что бы там ни случилось; и если бы бедняга Квикег утонул, обычай и честь требовали, чтобы я не перерезал веревку, а позволил бы ей увлечь меня за ним в морскую глубь. Словом, мы с ним были точно сиамские близнецы на расстоянии. Квикег был мне кровным, неотторжимым братом, и мне уж никак было не отделаться от опасных родственных обязанностей, порожденных наличием пеньковых братских уз».

      Обратите внимание, что Квикег здесь получает ипостась обезьяны. И сравните с обезьяной из стихотворения Владислава Ходасевича «Обезьяна», где звериный двойник-антипод, заглянув в глаза поэта, вызывает в нем видение, похожее на то, что сопровождало Изиду у Нерваля или девушку у Джойса:

      Была жара. Леса горели. Нудно

      Тянулось время. На соседней даче

      Кричал петух. Я вышел за калитку.

      Там, прислонясь к забору, на скамейке

      Дремал бродячий серб, худой и черный.

      Серебряный тяжелый крест висел

      На груди полуголой. Капли пота

      По ней катились. Выше, на заборе,

      Сидела обезьяна в красной юбке

      И пыльные листы сирени

      Жевала жадно. Кожаный ошейник,

      Оттянутый назад тяжелой цепью,

      Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

      Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

      Воды ему. Но чуть ее пригубив, —

      Не холодна ли, – блюдце на скамейку

      Поставил он, и тотчас обезьяна,

      Макая пальцы в воду, ухватила

      Двумя руками блюдце.

      Она пила, на четвереньках стоя,

      Локтями опираясь на скамью.

      Досок почти касался подбородок,

      Над теменем лысеющим спина

      Высоко выгибалась. Так, должно быть,

      Стоял когда-то Дарий, припадая

      К дорожной луже, в день, когда бежал он

      Пред мощною фалангой Александра.

      Всю воду выпив, обезьяна блюдце

      Долой смахнула со скамьи, привстала

      И – этот миг забуду ли когда? —

      Мне черную, мозолистую руку,

      Еще прохладную от влаги, протянула…

      Я руки жал красавицам, поэтам,

      Вождям народа – ни одна рука

      Такого благородства очертаний

      Не заключала! Ни одна рука

      Моей руки так братски не коснулась!

      И видит Бог, никто в мои глаза

      Не заглянул так мудро и глубоко,

      Воистину – до дна души моей.

      Глубокой древности сладчайшие преданья

      Тот