Мужчина и женщина в эпоху динозавров. Маргарет Этвуд

несколько раз забывала продлить, а потом так растерялась от ехидства библиотекарши, что соврала. Потеряла, сказала она. Потеряла «Затерянный мир».

      Озеро сверкает в лунном свете. Далеко на песчаной отмели мелькает загадочный белый силуэт.

      Уильям опять передвинул свою зубочистку. Она отвлекается от игры, он опережает ее по меньшей мере на двадцать очков.

      – Твой ход, – говорит он. Щеки у него удовлетворенно розовеют.

      – Пятнадцать два, – говорит она.

      – Это твоя следующая кормушка, – говорит Уильям, как бы утешая ее – раз уж он может себе это позволить.

      Звонит телефон. Леся дергается и роняет валета бубен.

      – Возьми, пожалуйста, трубку, Уильям, – говорит она. Наверняка это тот, кто вечно ошибается номером; сейчас у нее нет настроения выслушивать монотонную серенаду.

      – Это тебя, – удивленно говорит Уильям.

      Когда она возвращается, он спрашивает:

      – Кто это был?

      – Муж Элизабет, – отвечает Леся.

      – Кто?

      – Вот именно, – говорит Леся, – муж Элизабет по имени Кто. Ты его видел на рождественской вечеринке в прошлом году. Помнишь Элизабет: такая, вроде статуи; та, у которой…

      – А, точно, – говорит Уильям. Он боится вида собственной крови, поэтому был не слишком счастлив узнать про Криса, хотя расстроенная Леся настояла на том, чтобы он ее выслушал. – И чего ему надо было?

      – Я не поняла, – отвечает Леся.

      Воскресенье, 31 октября 1976 года

      Нат

      Нат бежит. Велосипед он оставил где-то позади, в темноте, прислонив к скамейке. Воздух непривычно холодит свежевыскобленное лицо.

      Он бежит для собственного удовольствия, не особенно напрягаясь, трусцой по жухлой траве, сереющей в свете уличных фонарей, по опавшим листьям – цвета он не разбирает, но может угадать: оранжевые, желтые, бурые. Нынче листья собирают в зеленые мешки для мусора и увозят на грузовиках, а вот раньше сгребали и жгли на улицах, и сладковатый дым вился из середины каждой кучи. Он вместе с другими мальчишками бегал по улице, гудя, как пикирующий бомбардировщик, и перепрыгивал кучи, словно бегун – барьеры. Это было запрещено, но если и промахнешься, беды особой не будет, потому что листья только дымятся. Рабочие гнали их прочь, потрясая граблями.

      С кем он бегал тогда, двадцать или, может быть, уже двадцать пять лет назад? Одного вроде звали Бобби, другого Том, а фамилия? Они ушли, безликие; он скорбит по ним, как скорбел бы по тем, кто погиб молодым. Они пали жертвой, но не на войне, а в его собственной памяти. Это себя он оплакивает, бегающего по улице, в бриджах со шнуровкой и кожаными заплатами на коленях, в противных шерстяных носках, которые вечно сползают, варежки вымокли и обледенели при обстреле врагов, из носу течет на верхнюю губу, – себя самого.

      А потом, уже не для забавы, в старших классах он занимался бегом на короткие дистанции и был третьим в эстафетной команде, на беговой дорожке воображал, что эстафетная