Крутой маршрут. Хроника времен культа личности. Евгения Гинзбург

сталкиваюсь со взглядом Веверса. Глаза в глаза.

      Их бы надо в кино крупным планом показывать, такие глаза. Совсем голые. Без малейших попыток маскировать цинизм, жестокость, сладострастное предвкушение пыток, которым сейчас будет подвергнута жертва. К этому взгляду не требовалось никаких словесных комментариев.

      Но я еще сопротивляюсь. Я продолжаю делать вид, что считаю себя по-прежнему человеком, коммунистом, женщиной. Я вежливо здороваюсь с ним и, не дождавшись предложения сесть, с удивлением спрашиваю:

      – Можно сесть?

      – Садитесь, если устали, – пренебрежительно роняет он. На лице его та самая гримаса – смесь ненависти, презрения, насмешки, которую я потом сотни раз видела у других работников этого аппарата, а также у начальников тюрем и лагерей. Эта гримаса, как потом выяснилось, входила в программу их профессиональной подготовки, и они ее репетировали перед зеркалом. Но тогда, столкнувшись с ней впервые, я была уверена, что она выражает персональное отношение Веверса ко мне.

      Несколько минут проходят в полном молчании. Потом он берет чистый лист бумаги и пишет на нем крупно, медленно, чтобы мне было видно: «Протокол допроса»… Потом вписывает мою фамилию по мужу. Я поправляю его, называя мою отцовскую фамилию.

      – Что, бережете его? Не поможет…

      Он снова поднимает на меня глаза. Сейчас они уже налиты серой, тягучей скукой.

      – Ну-с, так как же ваши партийные дела?

      – Вы ведь знаете. Меня исключили из партии.

      – Еще бы! Предателей разве в партии держат?

      – Почему вы бранитесь?

      – Бранитесь? Да вас убить мало! Вы – ренегат! Агент международного империализма!

      Шутит он, что ли? Неужели такое можно всерьез? Нет, не шутит. Распаляя себя все больше, он орет на всю комнату, осыпая меня ругательствами. Правда, это еще пока только политические оскорбления. Ведь это только февраль 1937-го. К июню он уже будет угощать арестованных самой отборной площадной руганью.

      Он заканчивает длинный период ударом кулака по столу. Стекло на столе звенит. Под аккомпанемент этого дискантового звука на меня обрушивается как заключительный аккорд двухлетней пытки короткая фраза:

      – Надеюсь, вы поняли, что вы арестованы?

      Зеленые с золотом круги на обоях веверсовского кабинета понеслись вскачь перед моими глазами. Качнулся и сам кабинет.

      – Незаконно! Я не совершала никаких преступлений, – еле ворочая сухим языком, произношу я.

      – Что? Незаконно! А это что? Вот санкция прокурора на ваш арест. Пятым февраля датирована. А сегодня пятнадцатое. Все руки не доходили. Мне уже сегодня звонили из одного места. Что это, говорят, у вас враги народа свободно по городу разгуливают?

      Я встаю и делаю шаг по направлению к телефону.

      – Дайте мне возможность сообщить домой.

      Он весело хохочет.

      – Уморите вы меня! Да разве заключенным разрешаются телефонные разговоры?

      – Тогда сами позвоните.

      – Успеется.