Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

здохнула, сдвинув рукав плаща, посмотрела на часы. Золотые стрелки сходились на двенадцати.

      В двери продолжительно и глухо прохрустели замки, она приоткрылась ровно на столько, чтобы пропустить Марину:

      – Прости, котеночек. Прошу.

      Марина вошла, дверь с легким грохотом захлопнулась, открыв массивную фигуру Валентина. Виновато-снисходительно улыбаясь, он повернул серебристую головку замка и своими огромными белыми руками притянул к себе Марину:

      – Mille pardons, ma chérie…

      Судя по тому как долго он не открывал и по чуть слышному запаху кала, хранившегося в складках его темно-вишневого бархатного халата, Маринин звонок застал его в уборной.

      Они поцеловались.

      – С облегчением вас, – усмехнулась Марина, отстраняясь от его широкого породистого лица и осторожно проводя ногтем по шрамику на тщательно выбритом подбородке.

      – Ты просто незаконнорожденная дочь Пинкертона, – шире улыбнулся он, бережно и властно забирая ее лицо в мягкие теплые ладони. – Как добралась? Как погода? Как дышится?

      Улыбаясь и разглядывая его, Марина молчала.

      Добралась она быстро – на по-полуденному неторопливом, пропахшем бензином и шофером такси, погода была мартовская, а дышалось в этой большой пыльной квартире всегда тяжело.

      – Ты смотришь на меня глазами начинающего портретиста, – проговорил Валентин, нежно сдавливая громадными ладонями ее щеки. – Котик, тебе поздно менять профессию. Твой долг – выявлять таланты и повышать общий музыкальный уровень трудящихся прославленной фабрики, а не изучать черты распада физиономии стареющего дворянского отпрыска.

      Он приблизился, заслоняя лицом ложно-ампирный интерьер прихожей, и снова поцеловал ее.

      У него были чувственные мягкие губы, превращающиеся в сочетании с необычайно умелыми руками и феноменальным пенисом в убийственную триаду, базирующуюся на белом нестареющем теле, массивном и спокойном, как глыба каррарского мрамора.

      – Интересно, ты бываешь когда-нибудь грустным? – спросила Марина, кладя сумку на телефонный столик и расстегивая плащ.

      – Только когда Менухин предлагает мне совместное турне.

      – Что, так не любишь?

      – Наоборот. Жалею, что врожденный эгоцентризм не позволяет мне работать в ансамбле.

      Едва Марина справилась с пуговицами и поясом, как властные руки легко сняли с нее плащ.

      – А ты же выступал с Растрапом.

      – Не выступал, а репетировал. Работал.

      – А мне говорили – выступал…

      Он сочно рассмеялся, вешая плащ на массивную алтароподобную вешалку:

      – Бред филармонийской шушеры. Если б я согласился тогда выступить, сейчас бы у меня было несколько другое выражение лица.

      – Какое же? – усмехнулась Марина, глядя в позеленевшее от старости зеркало.

      – Было бы меньше продольных морщин и больше поперечных. Победив свой эгоцентризм, я в меньшей степени походил бы на изможденного страхом сенатора времен Калигулы. В моем лице преобладали бы черты сократовского спокойствия и платоновской мудрости.

      Сбросив сапожки, Марина поправляла перед зеркалом рассыпавшиеся по плечам волосы:

      – Господи, сколько лишних слов…

      Валентин обнял ее сзади, осторожно накрыв красиво прорисовывающиеся под свитером груди совковыми лопатами своих ладоней:

      – Ну, понятно, понятно. Silentium. He ты ли, апсара, нашептала этот перл дряхлеющему Тютчеву?

      – Что такое? – улыбаясь, поморщилась Марина.

      – Мысль изреченная есмь ложь.

      – Может быть, – вздохнула она, наложив свои, кажущиеся крохотными, ладони на его. – Слушай, какой у тебя рост?

      – А что? – перевел он свой взгляд в зеркало.

      Он был выше ее на две головы.

      – Просто.

      – Рубль девяносто три, прелесть моя, – Валентин поцеловал ее в шею, и она увидела его лысеющую голову.

      Повернувшись к нему, Марина протянула руки.

      Они поцеловались.

      Валентин привлек ее к себе, обнял и приподнял, как пушинку:

      – Покормить тебя, котенок?

      – После… – пробормотала она, чувствуя опьяняющую мощь его рук.

      Он подхватил ее и понес через длинный коридор в спальню.

      Обняв его за шею, Марина смотрела вверх.

      Над головой проплыл, чуть не задев, чудовищный гибрид потемневшей бронзы и хрусталя, потянулось белое потолочное пространство, потом затрещали бамбуковые занавески, скрывающие полумрак.

      Валентин бережно опустил Марину на разобранную двуспальную кровать.

      – Котеночек…

      Глухие зеленые шторы были приспущены, бледный мартовский свет проникал в спальню сквозь узкую щель.

      Лежа на спине и расстегивая молнию на брюках, Марина разглядывала другого медно-хрустального монстра,