Чувства и вещи. Евгений Михайлович Богат

ожидать, и поэтому: «Мы увидели из окон монастырской опочивальни…» – начал было я. Но человек, рассмеявшись то ли над моей растерянностью, то ли собственному воспоминанию, остановил меня, подняв руку, раскрыв ладонь, тоже отсвечивающую медью.

      – Да, да, они, монахи, тут вина держали и съестное, – он показал головой на камни пола. – Целый год мы с женой ворочали, пока… – Он обвел ладонью стены и, отступив, пододвинул два табурета: – Садитесь.

      Я сел, а дочь, осмелев, подошла к одному из фонарей, по-детски, пальцем, удостоверилась в его реальности, потом жадно, в мгновение ока, осмотрев стеллажи, нашла самый маленький и самый изящный – фонарь-мальчик, фонарь-паж – и уставилась в его лицо завороженно и любовно.

      – Да, да, – согласился человек, достал фонарь и, тщательно обтерев его маслянистой ветошью, опустил в подставленные ладони, а потом повторил убежденно: – Да. – И объяснил, обращаясь ко мне: – Она должна была выбрать именно его.

      А дочь с чудом из яркой меди и туманных стекол в охапке стояла молча, не веря, должно быть, что это явь.

      Я поблагодарил несколько растерянно, потом заговорил о мастерстве. Мне показалось, что эта тема должна быть особенно понятна хозяину диковинной мастерской. Но я ошибся. Она рассердила его.

      – Мастерство? Я в старой Эстонии служил в антикварном магазине у одного жулика, и он меня на руках носил. Я работал под старину, делал эти… антикварные вещи. Украшения, мебель. Что хотите! Даже под шестнадцатый век. Не отличали… – Он посмотрел на руки и, точно виня их за что-то, укоризненно покачал головой, потом повторил с усмешкой: – Мастерство!

      Был он на редкость артистичен. Сейчас, когда я невзначай задел его за живое, это с явственной силой играло в лице, жестах, интонациях голоса. И я не удержался от вопроса, безусловно, не лишенного бестактности, когда тебе не известно даже имя собеседника:

      – В вашей семье были артисты, музыканты? Вы сами?..

      – Да, – ответил он быстро. – Но я ее разбил. О каменный пол, на мелкие куски. – Опять посмотрел на руки с отчуждением, сурово. И пояснил: – Они фальшивили. – Помолчав, добавил: – И когда я это понял, то разбил ее. А семья была рабочая. Ни артистов, ни поэтов. Железнодорожная семья. Депо.

      – Вы разбили скрипку?

      Он чуть беспомощно съежился, усмехнулся:

      – Что-то осталось? Вот и жена говорит: «Иногда держишь голову и руки так, будто возьмешь и заиграешь Венявского или Крейслера». – Он рассмеялся, понемногу успокаиваясь.

      Тут мы оба посмотрели на мою дочь. Она стояла, держа обеими руками фонарь, и ждала весьма нетерпеливо, когда можно будет идти.

      – Завтра утром мы улетаем, – сообщила она.

      Он поклонился ей почтительно, как взрослой, и посмотрел на меня, чуть щурясь, точно ожидая чего-то.

      Я улыбнулся, должно быть, беспомощно и жалко, ощущая все болезненнее томительность этой минуты. Потом, кивнув дочери – иди, выдавил из себя:

      – Дорогой, весьма дорогой подарок. Разрешите… –