Чувства и вещи. Евгений Михайлович Богат

нежно любил ее.

      Когда Жигалко, склоняясь к мысли отдать коллекцию народу, советовался с ней, она обняла его… И тоже передала Чайковскому все, что подарил и завещал ей отец.

      Надежда Александровна Любарская и Ирина Александровна Жигалко после кончины Александра Семеновича передали картинной галерее более четырехсот полотен и рисунков.

      Никто не оставил себе ничего.

      P.S. Когда в суде разбиралось дело об убийстве Кириллова и шел в кулуарах «тайный аукцион», некто высокий, респектабельный и уже старый выпалил на взлете азартной минуты, что за одну из действительно бесценных и редких вещей может выложить… И с разбегу назвал цифру удивительную, фантастическую. И тогда юный, небрежно и бедно одетый, видно, начинающий коллекционер наивно осведомился: не ослышался ли он, действительно ли располагает респектабельный человек подобной суммой? «Милый, – рассмеялся тот, – моих денег достанет на пять человеческих жизней, на пять жизней, – голос его надломился, – соответствующих моим желаниям, моим капризам, на пять моих жизней!».

      Он высказался, потух, удалился, а я подумал: ну зачем ему пять жизней? Зачем нереальных пять жизней, когда достаточно одной, чтобы не умереть никогда?

      P.P.S. Уже закончив очерк, я спохватился, что, увлекшись судьбой коллекции Жигалко, не ответил четко на вопрос моей корреспондентки о дальнейшей судьбе коллекции Кириллова. За отсутствием наследников (единственный сын Кириллова, которому тот завещал всё, лишался наследства как лицо, участвовавшее в его убийстве, тем самым наследства лишалась и его семья, не имели отношений к коллекции и родственники второй жены Кириллова, убитой с ним, ибо ценности были собраны при первой его, покойной жене) – за отсутствием наследников «коллекция передается в музеи».

      Воспоминания о Таллине

      Возвращаясь из летнего путешествия, мы на один день остановились в Таллине и, обежав старый город, уже к вечеру узнали об открытии нового музея в реставрированных развалинах доминиканского монастыря.

      Я помнил хорошо эти руины. Их суровая живописность бередила воображение. Серый, тяжкий, изрытый большими оспинами камень и разрушаясь держал в тайне дух XIII столетия. Бывая в Таллине раньше, я не раз о толщу этих стен расшибал лоб в надежде увидеть хоть что-то, но не мог отыскать в камне и тончайшей, с лезвие ножа, расщелинки.

      Реставрация этой старейшей в Таллине постройки – дело живое и творческое, рассказывали мне эстонские архитекторы и историки. «Вообразите урок по истории XIII–XV веков в стенах, построенных в ту же эпоху! У вас есть дети? Дочь? Вот и подумайте о той полноте живого чувства истории… Работа же для этого нужна минимальная – не строить, а открывать».

      И вот мы с дочерью не пошли, а побежали. До закрытия музея оставались минуты, но мы показали пожилым суровым женщинам, охранявшим эту сумрачно вечереющую таинственность, билеты на утренний самолет, и они разрешили войти. Камень, нависая, сердито теснил нас дальше, дальше – в молельни, трапезные, переходы, опочивальни… Мы, казалось, раздвигали