Майор Вихрь. Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. Юлиан Семенов

какого-то шока, который вы пережили. Скорее всего это был шок, связанный с борьбой, с вашей внутренней борьбой против общего зла.

      «Боже ты мой, как ловко и общезначимо он врет и как это должно нравиться нашим деятелям! Он скользит по срезу общепартийных биографий людей в черных формах. Бедняга, что бы он говорил, приди я сюда в штатском, – думал Штирлиц, неторопливо оглядывая комнату, где они сидели. – Надо попугать этого провидца, это будет смешно».

      – Спасибо, – сказал Штирлиц. – Про будущее не надо. Теперь хотите, я погадаю вам?

      – О, это занятно.

      – Дайте мне вашу левую руку.

      Штирлиц бегло оглядел ладонь, потом долго смотрел в глаза предсказателю, а потом начал медленно говорить:

      – В детстве вы много болели. Один раз вы были при смерти. Вас спас отец. Он вынянчил вас. По-моему, это был дифтерит.

      Предсказатель чуть откинулся назад. Штирлиц, словно не заметив этого, продолжал:

      – В школе вы очень плохо учились, вы даже не кончили ее, и много работали на физической работе. Женщина, которую вы любили, недавно ушла от вас, и вы всю свою нерастраченную любовь перенесли на животных. Около года вы учились в университете. В это время вы голодали, а потом, разбогатев, серьезно заболели. Больше всего бойтесь вашей щитовидной железы. Я не советую делать ту операцию, которую вам уже предложили или же предложат. И не обольщайтесь по поводу формальной логики и математической психологии. Вы не во всем чисты – внутренне, перед идеями нашего государства. То ли в концлагере отбывает превентивное заключение один из ваших родственников, то ли вы жили с еврейкой.

      Предсказатель осторожно убрал ладонь со стола и сказал, жалко улыбнувшись:

      – Это не гадание. Просто вам известна моя анкета, заполненная в полицайпрезидиуме.

      Тогда впервые Штирлицу стало по-настоящему страшно, потому что конечно же никакой анкеты этого человека он не читал – он попросту читал в глазах, лице, руке, залысине, в блеске чуть выпуклых глаз, в пыли на буфете и книжных полках, в фотографии женщины на стене, в реакции на его самые первые слова – словом, в том громадном количестве окружающих каждого человека вещей и наличествующих в нем черт, следов, ссадин, манер, во всем том, что позволяет, при необходимом допуске смелости, сделаться пророком.

      Поэтому однажды, желая спасти юного нелегала-чекиста в Париже, работавшего против кутеповцев, Штирлиц, выслушав пылкого графа Граевского, когда тот прибежал к нему с сообщением, что красный обложен компрометирующими материалами и что перевербовать его – дело дня, пустяк и тьфу, усмешливо сказал:

      – Лапочка моя, это не вы его перевербуете, а он вас заагентурит. Компрометирующими материалами, так же как и деньгами, не вербуют, а если и вербуют – то кретинов, абсолютно ненужных мало-мальски уважающей себя разведке.

      – А как же, по-вашему, следует вербовать? Как и чем? – удивился граф.

      – Умом, – ответил Штирлиц. – Умом, идеей и волей. Человек – это великое