Казаки в Абиссинии. Петр Краснов

робко спрашивает он нагрузчика. Тот отвечает взглядом глубочайшего презрения.

      Нагрузка длится часа три. Три часа раздаются однообразные восклицания «майна!» и глухой ответ – «помалу».

      Погода довольно теплая. Серые тучи нависли над морем. В порту вода мутно-зеленого цвета, дальше Черное море оправдывает свое название – оно графитового цвета; вдали сгустились тучи. Семь дней здесь свирепствовала буря, и разведенное ею волнение обратилось в мертвую темную зыбь.

      Нагрузка кончена. Последние ящики погребены в широком темном отверстии трюма. Я иду на берег: нужно кое-что закупить; интересно взглянуть на физиономию незнакомого города. Я подымаюсь по грязной улице, на которой вокруг трактиров толпятся дрягили и матросы различных национальностей, и попадаю в город. Чистая широкая улица, мощенная каменными брусками, чистый тротуар, обсаженный в два ряда белой акацией, такие же чистые однообразные домики с большими окнами и красивыми дверьми без подъездов. Направо такая же улица оканчивается изящной церковью, дальше видно грандиозное здание театра, сад вокруг него и в саду цветник. Невольно думаешь о голых деревьях петербургских садов и темных клумбах, быть может, теперь уже запорошенных снегом.

      Я прошел Ришельевскую, Дерибасовскую улицы, прошел Кузнечный переулок, набережную с ее красивыми грандиозными домами, зашел в громадный подъезд Credit Lyonnais, разменял там деньги, присмотрелся к восточным людям на улицах, к французам в банке, к грекам в ресторанах, харчевнях и парикмахерских, и убедился, что Одесса имеет иностранную и даже прямо французскую физиономию.

      Видно, первый ее губернатор, памятник которому так властно смотрит на зеленый порт, обрамленный длинными молами, на темное, вечно волнующееся море, положил в основу ее широкую, прямую и просторную планировку городов своей изящной родины.

      Я гулял по Одессе и поздним вечером. Я смотрел на намазанные физиономии гречанок, немок и француженок, разгуливающих по бульварам, смотрел на юрких молодых людей неизвестного звания и профессий, сновавших здесь и там, наблюдал эту шумную жизнь улицы вечером октябрьского дня. Немножко напомнила она мне платформы Стрельны, Петергофа в теплые летние вечера, наводненные толпой учащейся молодежи. И здесь преобладали гимназисты в серых курточках и серых брюках. Незаметно я вышел к памятнику Ришелье.

      Какой чудный вид на море открылся предо мною! Повсюду огни. Белые – электрические, желтые, красные, зеленые. Море чуть шумело, теплым ветром тянуло от него. Внизу жизнь еще кипела. Здесь, наверху, изредка проходили парочки, исчезали в зеленом прибрежном саду, и веселый южный смех слышался из тенистых кустов. Я прошел к «Царю». При свете электрических фонарей нагрузка продолжалась. Стадо белых быков стояло у парохода. По очереди подгоняли одно из животных ближе к пароходу, подводили под него строп, обшитый снизу парусиной, раздавался крик «майна!», глухое «помалу!» отвечало с берега, и, беспомощно поджав короткие ноги свои и низко опустив рогатую голову с самым глупым выражением