Жена сэра Айзека Хармана. Герберт Уэллс

ведь это действительно очень хороший хлеб, – сказала она. – Его делают… Право же, его делают наилучшим образом. Добавляют в тесто тонизирующие вещества. И надо ведь, чтобы люди об этом знали.

      Услышав это, он удивился. Он был уверен, что она покорно с ним согласится.

      – Но рекламировать его здесь! – сказал он.

      – Да, пожалуй, здесь не место.

      – Не хлебом единым жив человек.

      Она едва слышно согласилась.

      – Это дело рук одного ловкача по фамилии Харман. Вы только представьте себе его! Только вообразите! Вы не чувствуете, что он незримо здесь присутствует и портит все? Это какая-то куча, гора теста, он ни о чем не способен думать, кроме своих презренных, жирных барышей, не находит в жизни никакой прелести, не видит красоты мира, ничего, кроме того, что кричит, бросается в глаза, помогает ему торжествовать над его несчастными конкурентами и несет нам вот это! Перед вами квинтэссенция всей мировой несправедливости, грязное, бесстыдное торгашество! – Потом вдруг мысль его приняла иное направление. – И подумайте только, четыре или пять лет назад этого осквернителя пейзажей наградили титулом баронета!

      Он посмотрел на нее, ожидая сочувствия, и тут в голове у него мелькнула догадка. Мгновение назад он ничего не подозревал и вдруг понял все.

      – Видите ли, – поспешно сказала она, как будто он вскрикнул от охватившего его ужаса, – сэр Айзек – мой муж. Конечно… я должна была сразу назвать себя. Как глупо с моей стороны…

      Мистер Брамли бросил на рекламу отчаянный взгляд, но ни единым словом не смягчил свое суждение. Это была низменная реклама низменного товара, низменно, с претензией преподнесенная.

      – Дорогая моя леди, – сказал он в самом возвышенном стиле, – я в отчаянии. Но слово не воробей… Это очень некрасивая реклама. – Он вспомнил, какие употреблял выражения. – Умоляю вас простить мне некоторые… слишком сильные слова.

      Он отвернулся, словно решив не замечать больше рекламу, но дама, слегка нахмурив брови, продолжала рассматривать этот объект его нападок.

      – Да, некрасивая, – сказала она. – Я иногда об этом думала… Некрасивая…

      – Умоляю вас забыть мой порыв, мое невольное раздражение, вызванное, вероятно, тем, что я особенно люблю вид, который открывается отсюда. Это все… воспоминания…

      – Как раз недавно я задавала себе вопрос, – продолжала она, словно размышляя вслух, – что́ люди об этом думают. И вот любопытно было услышать…

      Оба замолчали. Она рассматривала рекламу, а он – ее высокую фигуру, замершую в непринужденной позе. И он подумал, что никогда в жизни не видал еще такой красоты. Пусть хоть вся округа покроется рекламами, если благодаря им здесь появилась такая женщина. Он чувствовал необходимость что-то сказать, как-то исправить положение, но не знал, как быть, его умственные способности отказывались служить ему и словно целиком обратились в зрение, а она тем временем снова заговорила с искренностью человека, который думает вслух.

      – Видите ли, – сказала она, – многое узнается