Матросы. Аркадий Первенцев

в таких же равнинах. Куда ни направь свой путь: на Маныч или в Ставропольщину, к Пятигорью или к Сальску – повсюду поля. Далекодалеко на границах великой равнины стояли горные охранные кряжи Кавказа, в ясные дни сверкали снега и ледники Эльбруса, и протянулись за Кубанью-рекой невысокие, плечистые отроги Главного Кавказского хребта, похожие на вечерние кучевые хмары, преграждающие доступ к Черноморью холодным циклонам.

      Как цветастые маки в пыреистом травостое, вкраплены в поле девчата, работающие на уборке сахарной свеклы.

      – Давай тут подзадержимся. Девчата тут распрекрасные. – Помазун закрутил вожжи на баранчик линейки, спрыгнул.

      – Раньше казали, бог на помочь, а зараз, девушки, як дела?

      – Дела идут, контора пишет, – ответила одна из девушек, отвернув платок и показав курносое приятное личико, вымазанное от загара «жировкой».

      Подошла Машенька, покачивая бедрами. Огоньками горели ее яркие глаза.

      Машенька тряхнула головой, поправив волосы короткой стрижки, и подала руку.

      Помазун, уперев кулаки в бока, осматривал девушку с явным удовольствием. Машенька недовольно прижмурилась:

      – Ты брось эти штучки!

      – Да кралечка ж ты, Машенька! Сережки-то какие! А ушки! Эх, вот полюбила бы такая, все бы отдал!

      – Придет время, полюблю.

      – Меня?

      – Чего тебя? Кого-нибудь полюблю… – Обратились к Петру: – Вы к нам помогать?

      – Могу и помочь. Мы хотя на море бураков не сеем, а от крестьянского дела не отвыкли.

      – За это можно похвалить. – Машенька строго сдвинула узкие черные брови – и на них блеснули бисеринки пота – и посмотрела немного печально на поле, широкое и длинное, густо уставленное бунтами необрезанной сахарной свеклы. К ним еще прикоснутся руки девчат молодежного звена Машеньки Татарченко. Она вынула платочек из-под резинки короткого рукава ситцевого платья, быстро отерла губы. – Вы не отвыкли на море, а нам здесь и отвыкать некогда, от зари и до зари то удобрения вносим, то полем, то молотим, подкармливаем посевы. И так – бесконечно. Я вот на видовой прополке и заболела, простудилась на ветру, схватила воспаление легких…

      Помазун по-прежнему разглядывал Машеньку глазами непревзойденного станичного сердцееда.

      – Не много ли приходится работать руками? – осторожно спросил Петр.

      В голосе Машеньки появился оттенок иронии:

      – Насчет замены ручного труда машинами? Так, что ли? – переспросила она.

      – Маша, над механизацией не смейся, – сказал Помазун, и смешливые искорки запрыгали в его глазах.

      – Ты бы лучше помолчал. Как молчишь, вроде все в порядке, как откроешь рот – сразу теряешь в глазах населения…

      – Ишь какая! Напала, словно кобчик на полевую мышь.

      – Ладно, отвяжись, мне ответить надо по-серьезному, а ты со своими остротами. Тошно тебя слушать. – И повернулась к Петру: – Вообще, конечно, машин пока маловато. Если говорить для газет, то все нормально. Приезжают фотографы, даже