Говорящие памятники. Книга II. Проклятие. Филимон Сергеев

с какой укрепляют и возвышают людей благородных. И только когда они удешевляются до степени обесценения в глазах одних людей и удорожаются до степени недосягаемости в глазах других, только тогда они становятся проклятьем.

Бернард Шоу

      Глава первая

      Грешный странник

      В душе такая боль и грусть!..

      Прижмусь к разнеженному телу.

      Заплачу, может, закричу:

      «Опять влюбился в обалделую!»

      Она танцует и поёт

      И всем показывает губки.

      Про жизнь свою, конечно, врёт -

      И про искусственные зубки.

      И я шепчу, и я кричу:

      «Прости, прости – любовь безумна.

      Не трожь мою тропинку лунную

      И сердца нежную парчу!»

      Танцующая рэп смешна,

      Как солнца луч, но всё ж прекрасна!

      Как жаль, любить её опасно -

      Она немыслимо грешна.

      «Если нет извилин в голове, то надо использовать извилины в другой части тела, – подумал Мардахай Абрамович. – Количество извилин так же, как количество нефти, даёт успех. И это не Бог решил – закон совкового капитализма, который насилует всю Европу. Извилины Анюты Сволочковой великолепны. Что со мной? В меня словно проник ещё один человек». – Миллиардер, пошатываясь изогнутым волосатым телом, расчесал на груди длинные густые волосы, искусанные примадонной, надел трусы с двойным люрексом, растерянно подошёл к трюмо.

      Смотреть на себя было страшно. Если бы не фильмы ужасов, которых он нагляделся в Голливуде после покупки бюста Диснея, с ума бы сошёл: левая щека была изжеванная, в помаде, губы распухшие, из них сочилась кровь. Глаза выражали ненависть и страх одновременно. Но самое дикое – они были пурпурно-красными, с приклеенными ресницами, и с левой стороны синел подглазник.

      – Анюта, – тихо позвал он, – ты слышишь меня? Что с моим лицом?

      – Исцелованное до смерти, дорогой мой. Я хочу начать новую жизнь и целовать тебя постоянно, забыв про деньги и успех. Иди ко мне, любимый мой поэт – изобретатель не только новых говорящих памятников, но и редкого виртуального секса с двойной тягой… Ты, конечно, изобретатель во всём…

      – Но почему у меня красные ресницы? – удивился олигарх. – И залысины пурпурного цвета?

      – Потому что ты моё Солнце! Единственное, вечное моё Солнце, умеющее приносить счастье. Читай стихи, которые спасли моё сердце, душу. Читай! И всегда помни: я, твоя примадонна, всюду с тобой. Ты – мой гений! Ну…

      Крупин растерянно молчал, вглядываясь в своё потревоженное лицо. Тогда она тихо прошептала:

      Поэт не может ничего,

      Когда не пьёт любви вино.

      Любовь, как свет, как солнца краски.

      Она уносит властно,

      Подобно сказочной упряжке,

      От бед, ненастий, лжи и льда.

      Он, раб бесспорный, боязливый,

      В своей покорности убог.

      И жалок век его трусливый,

      Молчаньем предаётся Бог…

      Молчаньем предаётся разум

      И наша вечная душа,

      Когда ты всё берёшь и сразу,

      Не дав за это ни гроша.

      Крупин отошёл от зеркала, обхватил уставшими «лапами» поседевшую голову, долго молчал. Искры еле заметных слёз вспыхнули на его обветренной ошалевшей физиономии и тут же угасли.

      – Это не мои вирши… Это строчки последнего памятника, моя личная инициатива. Когда-то она была наказуема, теперь – дико наказуема и облагается налогами. Но кое-что врезалось в память…

      – Ну, ну, вспоминай…

      Наш азарт – это похоть успеха.

      Гонит он лишь за длинным рублём.

      Мы утратили искренность смеха,

      Стал не графом мужик – кобелём.

      Он неторопливо подошёл к окну, распахнул шторы, прислушался. Тут же в глубине двора заиграла музыка – вальс Мендельсона – и вспыхнул мощный прожектор с десятками тысяч энергосберегающих ламп.

      – День начался с мудрых стихов, – восторженно сказал он. – Это прекрасно! И ты, моя долгожданная, озвучила их. Они повернули твои ум, душу, умиротворили сердце. – Олигарх перекрестился. – Дай Бог! Позволь мне продолжить возникшую тему.

      Он отошёл от окна, набросил на плечи халат, и, разжигая камин, стал вкрадчиво бормотать:

      Счастье – это ты мне снишься —

      То в лозу, то в розу превратишься.

      Обовьёшь хмельными лепестками,

      Нежными, как будто васильками.

      Полечу опять в святую бездну —

      Со слезами, ласками мятежными.

      Обомлею, задрожу, заплачу…

      Я люблю тебя… я не могу иначе!

      Он подошёл к лежавшей на просторной кровати примадонне,