Городище. Леонид Васильевич Доброхотов

Пустырёвой сжала горсть лепестков роз. Она встала и медленно подошла к окну. Губы её дрогнули.

      – На следующем этапе нам нужно привлечь как можно больше спонсоров, о, милосерднейшая Юнона!

      – Я думала, ты поумнел, – сказала начальница грудным голосом, не оборачиваясь. – А ты такой же олух, как и был! Думаешь, твоё сооружение тебя прокормит?

      – О, я готов голодать всю жизнь, лишь бы осуществился мой проект!

      – А он тебе нужен? – вдруг резко повернулась Любовь Семёновна, в глазах которой стояли слёзы. – Вот это зачем тебе нужно? – Она подбросила смятые и пожухлые лепестки вверх. – У тебя был приличный капитал! На него можно было бы учредить банк! А ты всё пустил на ветер!

      – О, я могу продать свою колесницу, и нам на первое время хватит, жестокая Диана! Но искусство для меня священно!

      – Искусство? – Пустырёва зло сверкнула глазами.

      Она быстро подошла к столику, налила себе полный стакан вина и выпила.

      – Искусство! – повторила Любовь Семёновна с ненавистью. – Ты знаешь историю моих родителей! Бедные провинциальные актёры, которые мотались всю жизнь по стране из театра в театр! Для них тоже искусство было священным! Они даже собственной крыши над головой не нажили! Искусство! Я, как детдомовская всё на голом месте своими собственными руками! Я не хочу, чтобы мой ребёнок тоже вот так же! Искусство!

      – Замолчи, о, нечестивая Эринния, некогда совершившая детоубийство в своём чреве!

      Пустырёва рухнула головой на стол и зарыдала.

      – Я столько для тебя сделала, – захлёбывалась она слезами, – скотина…

      – Да ты на себя посмотри! – вдруг вспылил Блюм, прекратив ломать комедию. – Тебе только деньги, деньги и деньги! Куда ты старика дела? А? Квартирку захотела к рукам прибрать? Может быть, ты его отравила? Участковый, между прочим, интересовался! И правильно, ибо ты на всё способна! На всё!

      Он немного успокоился и продолжал.

      – Значит так, не хочешь больше мне помогать?

      Любовь Семёновна, подняв голову, смотрела на авангардиста удивлённо-испуганными глазами.

      – Не хочешь? – Он выдержал паузу, но ответа не последовало. – Не надо! Кстати, завтра прилетает Джон! Ох, развернёмся! – потёр он ладонями. – Тунику можешь оставить себе на память. Дверью хлопать не буду. Гуд бай, банкирша!

      Блюм удалился. Пустырёва с ненавистью посмотрела на блюмовский ботинок, который одиноко стоял у тахты, потом перевела взгляд на его картину. Обе вещи одна за другой вылетели в окно. Ботинок в этот раз угодил по своему назначению прямо в урну. Картина же плавно полетела по воздуху, описала дугу и влетела в открытое окно комнаты Натальи Леонидовны, которая жила на первом этаже. Старушка посмотрела на абстрактную «абракадабру» оценивающим взглядом и примерила её на стене вверх ногами, прикрыв картиной место с оторванными обоями.

      Через неделю Архивариус с помощью своего магического метода вычислил, что Пустырёва снова томится в одиночестве. Он сразу же позвонил ей и пригласил на выходные в Серебряный бор купаться.