Зубр. Даниил Гранин

ко мне ночью.

      – Жалко тебя, – сказала та, что постарше.

      – Надо Отечество защищать, – сказал я тем комсомольским тоном, какой у меня был тогда.

      Я до сих пор слышу тон, с каким я повторял все принятые тогда вразумления.

      – Отечество! Интересно, что мы имели с этого Отечества? – вдруг вскипела она. – Голодный трудодень? Раскулачивание? Похоронки? Нам хуже не будет, – злость ее нарастала, – на хрена мне такое Отечество.

      Наверняка я что-то возражал, не мог я тогда примириться с таким самомнением. Но при этом обе они были симпатичны. К тому же они дали мне лепешку, завернутую в тряпицу. Лепешка была еще теплая.

      Прощаясь, мы тоже поклонились, женщины смотрели на нас сухими глазами, хмуро. Таисья протянула Саше Ермакову его сапоги. Они блестели, смазанные жиром. Ермаков помотал головой:

      – Не возьму, – он притопнул босой ногой. – Я привыкший.

      – Обуйся, – сказал я, – нам еще топать и топать.

      Он упрямо помотал головой.

      – Обуй, – повторил я, – дитя природы.

      Ермаков обнял меня за плечи.

      – Ладно, тогда я им шинель оставлю. Им зимовать.

      – А нам воевать.

      Мы еще не знали ни про блокаду, ни про страшные морозы первой военной зимы. Прощаясь, они перекрестили нас.

      Не дойдя до шоссе, мы пересекли их погорелую деревню. От нее остались русские печи. Они высились, широкие, могучие памятники среди черной выжженной земли. Сохранилась околица – кусок изгороди с воротами, закрытыми на веревочное кольцо.

      По шоссе ехали машины с немцами. Солдаты распевали песни. Мы лежали в кустах. Туман еще не сошел, и машины ехали медленно, включив фары. Мы видели их издали и, выждав перерыв, проскочили шоссе. За прудами паслись коровы. Они увидели нас и пошли навстречу. С десяток коров и молодой бурый бычок. Подошли, мыча и толкаясь.

      – Недоенные, – сказал Ермаков, – молоко горит. Страшное дело.

      Он потрогал ссохшиеся соски, сходил за водой, из котелка ловко стал обмывать вымя беломордой пеструхи. Корова вздрогнула, замычала, но стояла покорно.

      Вскоре мы наладились к дойке. Ермаков, что-то приговаривая, поглаживая, готовил коров к дойке.

      – Тихонько оттягивая обеими руками, – учил он, – и по очереди.

      Сперва доили в котелки, выпивали. Потом куда? Ермаков скомандовал – на землю.

      Мы стали доить прямо на землю. Молоко лилось нам на сапоги, на траву. Зеленая щетина торчала из белых парных луж.

      – Наверное, это их коровы.

      Ермаков предложил отвести им скотину. Мерзон вызвался смотаться в деревню, привести сюда ребятишек. Будет быстрее и надежней.

      Опять переплавляться через шоссе, туда и назад, да еще дорога, эта волынка почти до вечера, а в темноте мы через здешние болота идти не можем. Мы обсудили и отказались.

      – Жаль, скотинка пропадет. И детишки, – сказал Ермаков.

      Он выбрал себе удобную роль жалельщика.

      – Знаешь что, раз ты такой страдалец – командуй!

      Он руками замахал. Он, видите ли, не способен командовать. Его талант – подчиняться. Исполнять.