Зубр. Даниил Гранин

не было. Засыпая, я видел, как я колю дрова, не существует ни старшины, ни полка, может, и Ленинграда нет.

      Русские ополчения, их ведь собирали из крепостных, а я вольноопределяющийся, так их называли, я по своей воле пошел. Какое счастливое слово: «воля».

      Она гладила меня, руки у нее были шершавые, грубые, зато тело нежное и крепкое, и пахло оно, как этот шалаш – хвоя, березовый лист.

      Наутро долго собирались. Накормили лепешкой, напоили малиновым чаем. Кормил дед, рассказывал, что коров от обстрела увели в лес, куда они теперь подевались, шут их знает, если б деревня уцелела, они бы сами вернулись, пастушонок, видно, сбежал. Надо печки складывать, ночи холодные пойдут, в шалашах не прозимовать. Придется землянки рыть, как на фронте.

      В деревню не вернуться, там пепелище, да и стоит она у шоссе, от немца не укрыться. Я спросил его, на сколько он рассчитывает, сколько война продлится? Долго, считал он, столько земель надо вернуть. Наотдавали-то быстро.

      Был август сорок первого года. Я ни разу еще не подумал о том, сколько может продлиться война. Даже в голову не приходило. И никто у нас тогда не задумывался. Мы никогда не говорили об этом. А эти бабы думали. Они знали, что придется зимовать и надо сложить печи и приготовиться к зиме. Я слушал их и впервые задумался, что же будет с ними и со всеми нами зимой.

      – А вы куда идете? Может, в Питере немцы, – сказала старуха.

      – Не знаю, – ответил я. – Может быть. Только все равно нам надо идти.

      – А то остались бы. Помогли бы нам печи сладить.

      – Нет, – отказался я, – нам надо идти. Винтовка где моя?

      – Я запрятала, – сказала дочь.

      – Надо женщинам помочь, – сказал Мерзон. – И тэ пэ.

      – Сил поднабраться, – сказал Трубников.

      – Что, у нас увольнительная кончается, что ли?

      – А где Ермаков? – спросил я.

      – Ермаков влюбился и чинит ей самовар, – сказал Трубников.

      – Может, им дров наколоть, – сказал Мерзон.

      Я подозрительно взглянул на него, будто он подсмотрел мой сон.

      Появился дед, они с Алимовым ходили искать коров и не нашли.

      – Может, немец угнал… или порезал. Без коров плохо. День был туманный, тихий. Где-то скребли сковороду, звякала посуда, рукомойник. Тут было семей с десяток, то, что осталось от колхоза. Висело белье. Мать качала подвешенное вместо люльки корыто с ребенком.

      Ермакова мы нашли под телегой. Он лежал, положив голову на живот красивой бабе в тельняшке. Рядом дымил самовар. На траве лежали чашки, пахло самогоном.

      – Вот, Таисья, наш итээр появился, – сказал он. – Что означает «инженерно-технический работник»! А мы с тобой тут разлагаемся. Но выхода нет.

      Он хотел встать и не мог.

      – Выпили ничего, – сказала Таисья, – видать, ослаб.

      – Илья! – позвал Ермаков.

      Из-за кустов вышел парень с перевязанной рукой. Поздоровался.

      – Раненый?

      – Было дело.

      – Дезертир?

      – Вроде