Цветочный горшок из Монтальвата. Инна Шаргородская

– всякий след расчудесного горшка.

      Но тогда знахарский ученик Тришка больше о другом горевал. О потерянной навеки любви своей.

      Хорошо хоть, недолго Надюша хворала и в конце концов все же поправилась…

* * *

      Прошло с той поры сорок лет.

      Давно не стало в живых старого Игната Бороды. Уже и самого Трифона Петровича Русакова начали старым называть.

      Почти все мечты его сбылись – и по свету он поездил, и приключения славные имел, и знаний изрядных набрался. Ни женой вот только, ни детьми не обзавелся. Нагулявшись же, осел в Петербурге, где и зажил спокойно, занимаясь врачеванием. Лечил травами, как покойный его учитель, езживая собирать их обычно в Теребеньково, родимую вотчину.

      Довелось ему как-то купчиху лечить. Та была уже в немалых летах, число коих усердно преуменьшала, при том скупа, сварлива и капризна – чисто черт в юбке. В кровати она леживала, окруженная десятком кошек всех видов и мастей, которых единственно и ласкала, остальных же своих домашних гоняя нещадно. Что за хвороба ее томила, Трифон Петрович, несмотря на все свои знания, понять не мог и охотно объяснил бы сей недуг обыкновенной бабской блажью, когда бы не сохла купчиха день ото дня прямо на глазах.

      Всех-то она пилила, на почтенного знахаря и то себе покрикивать позволяла, и Трифону Петровичу довольно неприятно было ее проведывать, тем более что проку от своего лечения он не видел. Но однажды нашло вдруг на больную что-то. Сделалась она тиха и благостна.

      – Видно, помирать пора, – сказала знахарю, – оттого и травы твои не помогают. Что ж, на все Божья воля.

      После чего взяла с туалетного столика у себя в головах перстень драгоценный, золотой, с брильянтами, и ну его Трифону Петровичу совать. Возьми, дескать, за труды, да и ступай с миром.

      Сказать, что Трифон Петрович удивился, – ничего не сказать. До той поры купчиха и чаю ни разу не предложила – от скупости непомерной, а тут, поди ж ты, этакую дорогую вещь собралась отдать!

      Стал он, конечно, отнекиваться – не заслужил, мол. Но купчиха в раж вошла. Благостность утратила и разъярилась даже.

      – Коли не возьмешь – выброшу! – пригрозила. И впрямь метнула в сердцах перстенек на пол.

      Покатился тот по досочкам и остановился у самой щели – еще бы чуть-чуть, и сгинул.

      Что было делать? Пожал Трифон Петрович плечами, поднял его, в карман положил, сказал:

      – Благодарствую.

      – Не приходи больше, – купчиха откинулась на подушки и закрыла глаза. – Довольно с меня твоего лечения…

      Трифон Петрович молча поклонился и вышел.

      По дороге домой вынул драгоценный перстень из кармана, полюбовался. Всем бы тот хорош, только мал больно – и на мизинец не лезет. Жаль, конечно, что не поносить, ну да ладно. Пусть лежит, может, пригодится на черный день…

      В ту же ночь невесть с чего приснился Трифону Петровичу покойный учитель его, Игнат Борода. И давай твердить: «Выбрось ты это колечко от греха! Выбрось, говорю! Не храни, пожалеешь!»

      До рассвета этак приставал,