Русский Моцартеум. Геннадий Смолин

в ближайшую церковь или отправлялся на метро до станции Бауманская, в кафедральный Елоховский собор… Ещё в разгар оголтелого материализма в эпоху СССР я всегда искренне удивлялся: отчего был наложен запрет на Бога? Ведь немощным, сирым и обездоленным или когда человеку мерзопакостно на душе – нужна вера как надежда и опора.

      Хотя, в самом раннем детстве, в классе первом мы со смехом спрашивали у однокашника, родители которого верили в Спасителя: кто главнее – Бог или наука. К нашей вящей радости однокашник искренне отвечал: разумеется, Господь Бог. И мы оголтело хохотали, уверенные в своей правоте: что Наука, а вернее – её законы, формулы и расчёты правят бал на Земле и в Космосе.

      Разумеется, Вольтер был абсолютно прав, когда сказал, что если бы Бога не было, то его нужно было обязательно выдумать.

      При всем моём уважении к религиозным чувствам старой леди (по крайней мере, полагаю, что относился к ним с должным уважением), я не устаю поругивать себя за то, что недостаточно педантично верую, плохо соблюдаю посты, не исповедуюсь батюшке, дабы осознать весь божественный смысл своего существования. Вот о чём думал я, глядя на русскую баронессу Веру Лурье.

      Она молчала. Её лицо оказалось наполовину в тени. Контрастность тени и света, заливавшим комнату, была так причудлива, что мне стало не по себе. Пауза затягивалась. Фрау Лурье повернулась к окну и с минуту глядела в него, словно ожидая чего-то или кого-то. Затем вновь устремила взгляд на меня и продолжила разговор о Германии, но, похоже, потеряла свою предыдущую мысль и принялась развивать новую.

      Вера Лурье поведала о том, как во времена нацистов она выучилась сучить овечью шерсть, выращивать овощи на маленьком огородике и даже шить и прясть; о том, как она вставала ежедневно в четыре часа утра, чтобы помолиться в православном храме.

      И вновь Вера Лурье, потеряв нить разговора, замолчала.

      Помолчав с минуту, она спокойно, с тонким юмором и с каким-то затаенным наслаждением заговорила о смерти.

      – Смерти я не боюсь, – категорично заявила Вера Иосифовна.

      Невооружённым глазом было видно, что она истово верила в то, что её душа непременно улетит в небеса, а там встретится со всеми, кого она знала, любила и за кого молилась.

      После паузы, баронесса заговорила наставительно, будто священник с амвона:

      – После смерти, всем нам предстоит заново родиться – тут царят духовные правила и законы. Смерть только кажется чудовищной нелепостью – это взгляд профанов со стороны, а в действительности – она наш старый добрый друг. А разве можно бояться друзей?…

      Честно говоря, я чувствовал себя не в своей тарелке: страшный и неестественный уход из жизни преподносился, как что-то само собой разумеющееся в бытии каждого конкретного человека.

      Вера Лурье, немного помолчав, продолжила говорить, но уже с какой-то тихой радостью:

      – Я прожила три жизни. Вы меня понимаете, дорогой мой?…

      Не уловив смысл её слов, я лишь рефлекторно пожал плечами.

      – …Первую