Лигр. Марина и Сергей Дяченко

с помощью своего воображения она пыталась населить холодную воду всем тем, что приходило на ум: красивые узоры, такие же тонкокостные, но сильные животные, россыпи точек и пузырей, полосы света и тьмы, кусочки обломанных эмоций. Ей категорически не хватало опоры в мыслях: она помнила что-то колеблющееся за границами сознания, большой короб, в котором тепло, запах чего-то сладкого, рассыпчатость на руках и зыбкое ощущение… счастья? Это было настолько тонким, что стоило ее мысли вцепиться – и кружево расходилось, становясь лишь горой истончившихся, рвущихся от старости ниток. Узоры она плела из пузырей, нитками ей представлялись тонкие стебли чахлых водорослей, едва держащихся за жизнь на немыслимой для них глубине.

      Она росла. Ждала. Совершенствовалась.

      Мать проплывала над ними пару раз – огромное пятно черноты, еще более глубокой и сосущей, чем вода, чем весь мир вокруг – в такие моменты маленькая всегда замирала, раскрывая огромные, почти не видящие, покрытые пленкой, полуслепые глаза, и в восхищении провожала гулкое, тяжелое существо взглядом, даже самой душой, если только она была в ее странном, узловатом теле.

      Это было приятно. Это успокаивало.

      Когда где-то у самого светлого пятнышка появилась серебристая, едва различимая, похожая на волосок, труба, маленькая затаилась в страхе. Труба покрутилась, прожигая воду бессмысленно таращащимся зевом, и вновь неспешно уплыла к вершине, оставив ее жить в темноте одну. Снова одну – крошечную, испуганную, ничего не понимающую. Однако труба возвращалась еще не раз, чтобы провернуться пару раз вокруг своей оси и воспарить в холодном сумраке в недосягаемость.

      Она вновь росла – заметно удлинялись конечности, на которых нарастали бугры и зубцы, вытягивалась голова, глазницы становились сплошными провалами, но видеть она начинала все четче, все яснее. Ей приходилось собираться в комок, обхватывать свое тонкое, но уже наливающееся силой тело длинными подобиями рук и все чаще задирать подбородок ввысь, вглядываясь в голубое пятнышко.

      Ждала.

      Пока однажды оболочка не лопнула беззвучно в тишине, опадая молочно-бесцветными пеленами на дно. Она взбрыкнула, хватаясь длинными, скрюченными пальцами за зыбкую поверхность, и только тогда ощутила невесомость – легкую, воздушную, свободную. Увидев, как рядом черные тени вспарывают оглушающую темноту, едва различимо силуэтами устремляясь к голубизне, взмахнула руками и ногами, отрываясь от илистого, склизкого дна и видя, как темнота всасывается словно сквозь воронку, уступая место синеве, а затем и голубовато-серой поверхности, расчерченной бликами багряных оттенков.

      Они выныривали, и она вместе с ними, делая первый глоток воздуха, ударяющего в голову упругой волной горечи, рассматривая воду, уходящую в горизонт, и близкий берег, где мельтешили точки, где раздавались гулкие взрывы и треск чего-то пугающего.

      Где пылало и билось в истерике небо.

      Рядом взревел мотор, и истошный человеческий