Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский. Стефано Мария Капилупи

бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (28 (I), 176).

      Что имел в виду Достоевский, говоря о том, что Христос может быть вне истины, и истина действительно вне Христа?[133] Эту истину можно рассматривать в категориях гегельянского отрицания, но все равно остается открытым вопрос: как может индивид быть со Христом, пока Христос сам лежит мертвым, и никому не известно о Его будущем воскресении? У Гегеля мысль и бытие совпадают, и для индивида не существует возможности быть вне самого бытия. В этом философия Гегеля более иных концепций онтологии и гносеологии помогает проникнуть в догму смерти Бога как факта реальности. Он действительно умер, как и действительно воскрес[134]. А Достоевский говорит: я был бы с Христом и в момент Его смерти. Как это возможно, когда сам источник жизни лежит, смертельно раненный и бездыханный? Слова разных героев в «Идиоте» о картине Г. Гольбейна ярко описывают это состояние: «…Каким образом могли они (ученики при виде мертвого Христа. – С.К.) поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет?» (8, 32).

      Проблема отношения веры и разума у Достоевского усложняется неизбежной альтернативой Христа и атеизма. В связи с этим верным оказывается замечание итальянского философа Ф. Бартолоне[135], что главный религиозный тезис русского писателя состоит в следующем: только после Христа дана человеку действительная и необходимая альтернатива, свободный выбор между верой и атеизмом. Только после Христа можно и, дерзаем сказать, необходимо быть или атеистами, или верующими[136].

      У Достоевского есть высказывания о необходимости бессмертия; в том числе и о необходимости бессмертия для добродетели (в том же письме к Н.Л. Озмидову от февраля 1878 г.). Эти мысли носили также и кантовский характер: Бог является гарантией вечности, а вечность – гарантией морального существования человека на земле[137]. Иначе говоря, Бог есть «необходимая необходимость», по верному замечанию исследователя Луи Аллена[138]. Однако мы знаем, как Достоевский доводит эту мысль до утверждения не столько категорической необходимости морального существования (как у Канта, у которого все зависит от этой необходимости), сколько до идеи о необходимости общего воскресения как гарантии счастья человечества. Счастье оказывается у него понятием более высоким и ответственным, чем добродетель, вызывающая к моральной жизни. Источником религиозного вдохновения Достоевского стало его страстное стремление к личному и всеобщему счастью, при этом писатель считал, что выше всех мирских стремлений людей стоит Христос, идеал человечества, проявление которого в истории и сделало возможным это человеческое стремление к счастью.[139]

133

Слов о том, что Христос действительно вне истины, у Достоевского нет (в приведенном суждении лишь допускается возможность это доказать); сказано же: «и действительно было бы, что истина вне Христа». О важности различия этого нюанса см.: Тихомиров Б.Н. Достоевский и гностическая традиция // Достоевский и мировая культура. СП., 2001. № 15. С. 177–178.

134

Комарович В. Л. Мировая гармония Достоевского // О Достоевском. Статьи. Броунский Университет, 1966. С. 121–122.

135

Cfr. Bartolone F. L’agonia dell’ateismo in Dostoevskij // Teoresi, 1949 (4). P. 190–194.

136

Ср. слова Зосимы: «Не ненавидите атеистов…» (14, 149), и слово Тихона Ставрогину: «Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершенней веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха» (11, 10).

137

Идея о Боге как поручителе, гаранте этики связывает Достоевского с Толстым. См. слова Пьера Безухова: «Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель». Толстой Л. Н. Полн. Собр. Соч.: В 90 т. М., 1929–1958. Т. 10. С. 177.

138

Аллен Л. Достоевский и Бог. СПб, 1993. С. 30–41.

139

Можно и парадоксально сказать, что если не было бы Христа, Достоевский (и, скорее, всякий человек) был бы или преступником, или твердым ревнителем кантовской теории: «На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа перед нами; то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий перед потопом» (14, 290).