Театр Глобус. Андрей Феликсович Гальцев

ты бы лучше намекнул про совесть нашим вампирам: главрежу и продюсеру", – отбрёхивался актёр. "Ты за себя отвечай. Главрежа, допустим, зарезали; а продюсер, допустим, жидко продюсрался, а ты ходи чистый, невиновный", – беззлобно наставлял Николаич. Он всегда курил; Крат не понимал, как пожилой человек может всё время дышать дымом.

      – Николаич, ты же оракул: как сегодня отработаем на сцене? – испуганно спросил Крат.

      – Не знаю, – домовой задумался. – Плохое сказать – напугать, хорошее сказать – обмануть. Но так оно в жизни всегда, а ты не робей. Чести не теряй! Жизни-то всё равно не вернёшь.

      – Спасибо на добром слове.

      Крат поплёлся обратно, ничто не радовало его: ни рассвет над городской окраиной, похожей на нижнюю челюсть, ни серебристый блеск птицы, взлетевшей именно в тот миг, когда длинный луч достиг её из-за горизонта. Девятнадцатое… и никогда календарь не споткнётся.

      В родной котельной противная обстановка показалась ему утешительной. Пахло перегаром и окурками. Крат не стал закрывать за собой дверь, впуская свежий воздух и рассвет. Дол спал. Похоже, он принимался читать пьесу, потому что она лежала ничком на столе. Крат взял листки и посмотрел в конец, надеясь, что там что-нибудь изменилось.

      Больной: "Не убивайте меня, адские помощники! Оставьте мне последние минуты!" А двое хищно блуждают вокруг его кровати.

      Крат бросил пьесу на то же место. В конце-концов, проваленный спектарь – не самая великая беда на свете. Ну не заплатит им Дупа, и что? Крат загадал: если будет провал, он уедет в глухомань, заведёт кур, будет жить, как жили предки. "Надо Николаича подговорить, вместе махнули бы в деревню". Это решение придало ему крепости, он лёг и заснул. А Дол заворочался.

      – Эй, Крат, спишь? Хорош спать, пора мозгами шевелить!

      Дол так устал от произнесённых слов, что вновь упал головой на подушку, роль которой исполнял свёрнутый в рулон бушлат.

      – Театр! – посопевши, проворчал он. – Люди тянутся к свету, а самый тот, кто несёт им свет, помирает. Плохо мне, Крат. Слышишь меня? Сократ твою Платона Пифагора в три гипотенузы мать! Прокруст, подъём!

      Если Дол выражается кудряво, значит, он трезвеет. Крат об этом подумал, накрывая лицо одеялом. Накрыл и затаился, потому что не хотел отвлекаться от своей тоски. Настал один из самых плохих дней в его жизни.

      Дол занял своими действиями всю котельную. Устроил вытрезвитель: пил соду, парил то лицо, то ноги, включал шумный электрочайник возле головы Крата. Густо мазался кремом и шлёпал себя по щекам, пинал стул, матерился.

      В этакой обстановке пришлось Крату промаяться полдня, терпя время. Эх, заснуть бы и проснуться уже завтра, да спросить у Николаича, как провели спектарь.

      Дол тоже невзлюбил спектарь, но его угнетала не сценическая неопределённость, а необходимость выйти на сцену трезвым. Требовался подвиг. Кроме того, Дупа велел Долу как можно больней задирать Крата на сцене, и пускай Крат не будет к тому готов – получится интересней. Долу неприятно было таиться от друга, но он поклялся молчать,