Живые и мертвые. Константин Симонов

Я не поеду с тобой. Останусь на несколько дней тут. – Синцову не хотелось вдаваться в подробности.

      – Что значит останешься? До каких пор? Что у тебя, мало материала?

      – Мало.

      – Мало – в другой раз поедешь, наберешь больше, а пока и это хлеб!

      – Нет, Миша, я останусь, – упрямо повторил Синцов.

      – Слушай, это свинство! – багровея и начиная сердиться, крикнул Мишка. – Ты же знаешь, что я не могу остаться с тобой, в редакцию снимки за меня никто не доставит!

      – Правильно, вот и поезжай.

      – Но тогда выйдет, что я бросаю тебя тут одного!

      – Брось дурака валять! Поезжай – и все!

      – Ладно, – сказал Мишка, которому пришла в голову идея, разом выводившая его из неприятного положения. – Я подскочу в Москву, сдам снимки – и обратно к тебе, сюда. Самое большее – через три дня! Но только – никуда! Жди здесь, на месте! Слово?

      – Слово! – сказал Синцов, отвечая на горячее Мишкино рукопожатие.

      От пришедшей ему в голову спасительной идеи Мишка сразу повеселел.

      – Слушай, – вдруг вспомнил он, – давай напиши мне сейчас хоть сто строк. Чтоб была текстовка, как подбили эти танки. Отвечаю, что пойдет вместе с моей панорамой. В «Известиях» напечатаешься, чем тебе плохо?

      Синцов с тревогой вспомнил о словах Серпилина, что время дорого, и заколебался: задерживать ли Мишку?

      В эту минуту Серпилин вышел из землянки с незапечатанным конвертом в руках.

      – Вот, – сказал он Мишке, – написал, потом вложите фотографию и запечатаете. Собрались, едете?

      – Сейчас, он мне только, – кивнул Мишка на Синцова, – текстовочку напишет – и поеду.

      Синцов попросил разрешения у Серпилина зайти в землянку, написать там при свече несколько строк.

      – Заходи, – сказал Серпилин, – я все равно ухожу. А остальные вам письма отдали?

      – Отдали.

      – Добрый путь. – Серпилин пожал руку Мишке и ушел, не попрощавшись с Синцовым, как уже со своим человеком.

      Синцов и Мишка, которому было скучно ждать одному, вместе зашли в землянку. Синцов сел писать, а Мишка расстегнул сумку и, вынув оттуда кусок сухой колбасы, сосредоточенно задвигал челюстями.

      Синцов писал быстро и даже с ожесточением от необходимости торопиться. Писал о подбитых немецких танках, о лежащих во ржи мертвых немцах, о Серпилине, Плотникове и Хорышеве и еще и еще раз о самом главном – о том, что, оказывается, можно жечь немецкие танки и не отступать перед ними, когда они идут на тебя. Он торопливо писал, а в голове его проносились последствия принятого им решения. Ему казалось, что если б он не принял этого решения раньше и не сказал о нем Серпилину, то сейчас бы струсил и уехал. Он со стыдом думал о своей слабости, не понимая, что разные характеры бывают сильны по-разному и иногда их сила состоит в том, чтобы, страшась последствий собственного решения, все-таки не переменить его.

      Он написал всю заметку за двадцать пять минут, по часам, и здесь же, подряд, на последнем листке, приписал несколько строк Маше.

      –