Фатум. Том первый. Паруса судьбы. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский

без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.

      − Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…

      − Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! − крикнул капитан, обернувшись.

      Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:

      − Ась?!

      − За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!

      − Лечу, вашбродие!

      Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.

      − Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.

      Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.

      Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.

      − Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! − не выдерживая напряжения, взорвался он.

      Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:

      − Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..

      Но служивый − ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.

      − Господи, ужли откажешь? − крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.

      − Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…

      Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.

      Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма³⁷, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.

      В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:

      − Едут! Едут, вашескобродие!

      Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.

      * * *

      Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.

      Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой

37

      Азям − разновидность татаро-башкирской одежды; стеганый, дол-гополый халат. (Прим. автора).