Гугара. Анджей Дыбчак

к которому я понял, что она – радужная оболочка глаза, а трава, доходившая до пояса даже самым высоким (а уж что говорить обо мне!) и скрывающая в себе большие цветки ромашек и колокольчиков, это ресницы «змеиного глаза». По каждой из этих ресничек я пролетел как по доскам сельской мостовой, перескочил на черные клавиши пианино, стоявшее в большой комнате, а рядом с ним была мама. Пианино молчало. Зато звук лился со стеклянного экрана, с которого прямо на меня смотрели глаза ковбоев; а еще звучали душеразлирающим скрипом несмазанные качели, качаясь то влево, то вправо.

      – Суд идет, – вновь раздался голос.

      Через белый дверной проём я вошел в комнату, где продолговатое зеркало серебрило стену. В комнате кто-то был. Улыбался пухлыми губами, обнажая гнилые зубы, смотрел на меня глазами, обрамленными серпантином татуировки. Я выбрался на его теплое веко и начал своё путешествие.

      – Привет, – сказал этот кто-то.

      Круги, обрамлявшие его глаз, повели меня дальше, по волнам припухлостей на коже, в направлении густых бровей, росших словно кустарник на берегу ручья. Вода шумела, разбиваясь о мелкие камешки, перекатывала их, становясь бурой, когда подмывала откос, и слезами прожигала борозды на этом лице. Брат сначала бросил камнем через ручей, а потом исчез под черным узором, который раскручивался, разрастался, расползался побегами по всему покрытому морщинами лицу, густой, дикий, он спустился по шее и наверняка пополз еще ниже. Не затронул только кроткие голубые глаза.

      – Вижу.

      Я коснулся пальцем запотевшего зеркала, остался след. Так я сначала освободил глаз, потом теплое прикосновение и движение по кругу освобождали (на запотевшем стекле) всё большую картинку. Толстые щеки, большие уши, морщины и брови. Бархатные губы, искривленные в дебильной гримасе или в легкой усмешке, как бы прося прощения, властно, покровительственно. Когда же они открылись, появился первый зуб-лицо, я столкнулся с ним, как с препятствием, потом еще с одним и со всеми последующими. Все возможные формы и размеры, гнилые и здоровые и эти уже давно вырванные. Каждое узнал.

      – Прощания, прощания, – передразнивали губы и дунули со всей мочи. И понеслись облака надо мной и над одичалой яблоней, за которой стеной стоял лес. По тропинке пришла черная собака, а долетевший из леса порыв ветра прочесал ее шерсть, каждый волосок. Потихоньку вечер окутал и нас и те далекие фигуры, что прятались между пихтами. Они не отважились приблизиться к нам, их отгонял черный пес, которому только единственному и было дано видеть их. Но в конце концов ушел и он.

      Тень, ее отражение в колодце. Как тот мост над широкой рекой, полной отражений домов, машин и людей. По ним плавали лебеди, утки, под ними плыли облака. Каждый день из реки выныривало солнце, каждую ночь в ней тонула луна. Стальной горб моста возвышался между двумя частями треснувшей пополам равнины, как нос возвышается между половинками лица. Его пролеты обтягивала черная паутина самых разных форм и размеров, которую ткали тысячи пауков.

      Его глаз был как