Встречи на московских улицах. Павел Николаев

щёки, кому-то жали руки, с какого-то интеллигента сбивали шляпу. Но тут же, через минуту, его триумфально несли на руках, и он, придерживая скачущее пенсне, посылал проклятия неведомо каким губителям русской свободы. То тут, то там кому-то отчаянно хлопали, и грохот жёстких ладоней напоминал стук крупного града по мостовой.

      На митингах слова никто не просил. Его брали сами. Охотно позволяли говорить солдатам-фронтовикам. Чтобы сразу взять толпу в руки и заставить слушать себя, нужен был сильный приём. Однажды на пьедестал памятника Пушкину влез бородатый солдат в стоявшей коробом шинели. Толпа зашумела:

      – Какой дивизии? Какой части?

      Солдат сердито прищурился.

      – Чего орёте! – закричал он. – Ежели хорошенько поискать, то здесь у каждого третьего найдётся в кармане карточка Вильгельма! Из вас добрая половина – шпионы! Факт! По какому праву русскому солдату рот затыкаете?!

      Это был сильный приём. Толпа замолчала.

      – Ты вшей покорми в окопах, – закричал солдат, – тогда меня и допрашивай! Царские недобитки! Сволочи! Красные банты понацепляли, так думаете, что мы вас насквозь не видим? Мало что нас буржуям продаёте, как курей, так ещё ощипать нас хотите до последнего пёрышка. Из-за вас и на фронте, и в гнилом тылу одна измена!

      …Людские сборища шумели на городских площадках. Клятвы, призывы, обличения, ораторский пыл – всё это внезапно тонуло в неистовых криках „долой!“ или в восторженном хриплом „ура!“. Эти крики перекатывались, как булыжный гром, по всем перекрёсткам».

      Человек в искусстве. Весной 1920 года Сергей Есенин увлекся девятнадцатилетней Наденькой Вольпин, курносенькой миленькой девушкой. Она работала в Белостокском военном госпитале, который находился в Камергерском переулке, а жила на Остоженке. Провожая Надю с работы до дома, поэт часто ходил бульварами. Вольпин зафиксировала три прогулки с тем, кто через четыре года стал отцом её ребёнка.

      «Тёплой майской ночью мы идём вдоль Тверского бульвара от памятника Пушкину. Я рассказываю:

      – Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?

      Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

      – Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

      Вместо ответа я прочла:

      … вам я

      душу вытащу,

      растопчу —

      чтоб большая! —

      и окровавленную дам, как знамя.

      – Так, что ли? Из Маяковского? Не узнали?

      Я нарочно поддразниваю спутника этим именем.

      – Узнал, конечно. Из „Облака…“ – и, возвращаясь к сути разговора, повторил:

      – Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю как личность!

      – „Распластал себя в революции“ и „проносит себя как личность!“ – что же, по-вашему, выше? Неужели второе?

      И слышу