Странствия Шута. Робин Хобб

прочистил горло и спросил:

      – Ты уверен, что не стал видеть лучше?

      – Трудно сказать. Может быть, я теперь лучше различаю свет. Лицо болит, но не так, как раньше, а иначе. Возможно, в нем что-то заживает. Тебе удалось понять, отчего я ослеп, когда ты был… во мне?

      – Тут так просто не скажешь, Шут. Я чувствовал, что некоторые твои лицевые кости были сломаны и срослись неправильно. Я помогал им встать на место и пытался исправить те места, где все искривилось.

      Он стал ощупывать лицо:

      – Кости? Я-то думал, череп – это одна кость.

      – Это не так. Если хочешь, я как-нибудь покажу тебе человеческий череп.

      – Спасибо, не стоит. Поверю тебе на слово. Фитц, я по голосу слышу, что ты узнал что-то еще и не хочешь говорить. Со мной что-то не так? Что-то, о чем я не знаю?

      Я очень осторожно выбирал слова. На этот раз – никакой лжи.

      – Шут, нам нельзя спешить с твоим исцелением. Оно дается мне нелегко. Надо подождать, пока хорошая еда и покой сделают свое дело, – тогда для магии останется меньше работы.

      – Но… – начал Шут, однако оборвал себя.

      Я видел, как он борется с собой. Он так отчаянно стремился выздороветь и отправиться в путь, но в то же время совесть не позволяла ему заставлять меня выкладываться сверх меры. Ему доводилось видеть меня в полном изнеможении после использования Силы, и он знал, как это может навредить здоровью. Говорить ему, что после попыток помочь у меня появляются настоящие раны, было не обязательно. Я не хотел, чтобы Шут винил себя за то, как я уже успел навредить себе. Я сам с этим разберусь.

      Шут снова повернулся к свечам на столе:

      – А куда подевалась Пеструха?

      – Пеструха?

      – Ворона, – немного смущенно пояснил он. – Пока она не ушла к тебе, мы с ней немного пообщались. Ну, насколько это возможно. Хотя она знает немало слов и порой употребляет их на диво к месту. Я спросил: «Как тебя зовут?»… Потому что… ну, просто тут было слишком уж тихо. Сначала она каркала в ответ все подряд: «Прекрати!», «Тут мрак!» и «Где еда?», а потом спросила в ответ: «Как тебя зовут?» Я сперва растерялся, но потом понял, что она меня передразнивает. – Робкая улыбка осветила его лицо.

      – И ты прозвал ее Пеструхой?

      – Я просто стал так называть ее. И поделился с ней едой. Ты сказал, она спустилась к тебе в комнату и ты ее покрасил. Где она теперь?

      Мне неприятно было говорить ему, но я сказал:

      – Она спустилась и постучала в потайную дверь. Я впустил ее, и она съела половину моего завтрака. А когда я уходил, то оставил для нее окно открытым. Думаю, она уже улетела.

      – О. – (Меня поразило, какое глубокое разочарование послышалось в его голосе.)

      – Прости.

      Шут молчал.

      – Она не домашняя птица, Шут. На воле ей будет лучше.

      Он вздохнул:

      – Не уверен, что ты поступил правильно, Фитц. Рано или поздно чернила смоются, и что тогда? Ее заклюют собственные сородичи. А вороны – стайные птицы, они не умеют жить в одиночестве. Что с ней станет?

      Я