Однажды… Сборник рассказов выпускников Литературного института. Сергей Гончаров

сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.

      – Время не медлит, Михайло.

      – Еще не вечер, ваше превосходительство, – упрямо возразил рыболов.

      – Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! – издалека начал Шувалов.

      Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:

      – Освободите место!

      – Уймись ты, бешеный мужик!

      Иван Иванович, в отличие от Ломоносова, владел собой превосходно. Он повысил голос лишь для того, чтобы осадить неучтивца, и продолжил с привычной своей мягкостью:

      – Я рядом посижу, понаблюдаю.

      – Если вы так собирались поступить, – смиренно отвечал тогда академик. – Прошу покорно, чтобы случившееся вовсе не вспоминалось, потому что нахожусь я в крайнем напряжении.

      – Забыл, Михайло.

      – За все благодеяния господь бог вас наградит, – твердо произнес Ломоносов.

      – А ты мне оду напиши. «Но мы не можем удержаться От пения Твоих похвал».

      – Дразните? – улыбнулся Михаил Васильевич и горделиво расправил плечи. – Я за «благословенное начало Тебе, Богиня, воссияло» две тысячи рублёв получил в награждение. Лишь за слова в порядке стройном, за красноречие одно!

      – Потому и ценю тебя превыше остальных, – отметил Иван Иванович и напомнил: – Однако карась, не в пример человеку, елейными речами не польстится, на острое словцо не клюнет.

      – Тем более извольте место освободить! – сказал рыболов, отодвинул Шувалова в сторону и принялся орудовать удочками.

      Не прошло и минуты, как поплавок из птичьего пера дрогнул и ушел под воду. Рука Ломоносова молниеносно откликнулась на поклевку. После подсечки он стал действовать осторожно, плавно и, давая рыбе возможность «погулять», старался не ослаблять шелковой лесы. Остро чувствуя ее тяжесть и сопротивление, подводил он ближе упорного своего карася. Ломоносов скользнул к самому краю земли, наклонился далеко вперед и со сладостным томлением ждал, что вот-вот увидит золотую рыбку.

      Карась сорвался легко.

      Михаил Васильевич, коротко вскрикнув, безотчетно погнался за ним по воде, как по суше, упал и пропал среди брызг, вспыхнувших в лучах заходящего солнца.

      Трепетные волны успокоились, улеглись. Лишь там, где стоял недвижим высокий, крупный человек, гладкое бронзовое зеркало пруда являло взору мимолетность своего совершенства. Ссутулившись, потупившись, человек понуро наблюдал, как капли, стекающие с дрожащих пальцев, звонко и беззаботно разбиваются о воду. Досаду, разочарование, стыд выражали опущенные вниз уголки его губ. Другой человек, находящийся на берегу, лихорадочно подбирал слова утешения.

      – Вот как бесславно… – вдруг заговорил Ломоносов.

      – Оставь! – прервал его Шувалов. – Не за чем было отстаивать передо мной свою правду, она мне не нужна, ибо,