Не плачь, казачка!. Нонна Мордюкова

не то…

      Я удивилась такой «темноте»: да вот же они, часики, красивые какие! Бери какие хочешь. И я схватила первые – понравилась форма. Поднесла к уху и сказала:

      – Давайте!

      Дядя Пава хотел как-то образумить меня, чтоб не торопилась. Куда там! Я уже надевала часики на руку, счастливая вдвойне: еще оставались деньги. Потом пошли в ряд теплых стеганых одеял. Дядя Пава купил одно, не знаю, жене или матери. Мне показалось, что матери.

      – Пойдем к моей жене, пообедаем, – предложил он.

      Приезжаем на нашей телеге: дома никого нет. Он ловко под крылечком нашел ключ и открыл дом. Только вошли, как вдруг из-за печки выскочила овчарка – и на нас.

      – Ой! – крикнула я.

      – Пшел вон! – Дядя Пава пинком отшвырнул пса в сенцы.

      Тот почему-то послушался его, хотя приобретен, видать, был без него. Скоро пришла хозяйка.

      – О, о! – расставляя продукты, заокала она. – Я вижу: быки… Есть будете?

      – Еще как!

      Поужинали и легли спать. И быки наши заснули. А жена, чувствую, недовольна, что я легла на диване, а дядя Пава на полу в той же комнате.

      В ночь мы выехали назад, бодрые, веселые. Отдыхали днем в тени: и нам хорошо, и быкам. Только на последней точке опять открыла нам ворота Мария, в крепдешиновом платье и с шалью на плечах. Я с собачкой снова в сенцах, а они в хате…

      Пускай! У меня ведь теперь был новый друг – швейцарские часики, живые, чистенькие, блескучие да еще бурчат: тик-так, тик-так…

      Есть еще один эпизод, связанный с войной, который поведал мне родной брат.

      Демобилизованные всё ехали и ехали в паршивеньких, старых вагонах, а вместе с ними и штатские по своим делам. Мечется народ, лучшего места ищет, своих ищет, домой возвращается. И вот едут люди в одном купе, притерлись уже за долгую дорогу. И харчами делятся, и тары-бары общие ведут. А тут один, с выпученными глазами, вещает так, аж слюна брызжет, вены вздулись на висках. И оттого, что молча слушают его, он еще больше распаляется. А дело в том, что на руке у него были американские часы. Он снял их и стал и так и эдак вертеть перед лицами сидящих.

      – О! Видели? Машина! А-ме-ри-ка! От смотрите: сейчас брошу об пол – и ничего. Как тикали, так и будут тикать.

      Он бросил часы на пол, поднял и стал обносить людей, как святыню, каждому к уху прикладывая часы.

      – Ну?! Идут?

      – Идут, – с улыбкой, несмело отвечали пассажиры.

      – Потому что аме-ри-канские! Америка – это сила. А что наша матушка Россия? Ничто! За что хоть воевали, знаете?

      Люди в купе стали робко подниматься, не умея поначалу постоять за себя. А из уст обалдуя уже чистоганом лились оскорбления всему настрадавшемуся народу.

      И вдруг с виду нерешительный солдат лет сорока расстегивает в сердцах карман, достает оттуда мужские часы довоенного производства, отечественные.

      – А вот это видал?! – Он поднес часы к роже пропагандиста американских часов и, размахнувшись, шмякнул ими об пол.

      Какая-то сила помогла солдату: когда он поднес их к уху провокатора и спросил: «Идут?» – тот ответил изумленно: «Идут».

      – Идут? –