Не плачь, казачка!. Нонна Мордюкова

укола она успокоилась, испарина покрыла ее изможденное лицо.

      – Нонна, сшей мне тапочки, – с улыбкой сказала она.

      – Ты что, мама?

      – Сшей, доченька, я их должна увидеть.

      – И не подумаю! – И зарыдала.

      А когда мама начала терять сознание, впадать в забытье, я наклонилась и осторожно надела сшитую мной тапочку на ее ногу. Вдруг она открыла глаза и, слабо улыбаясь, проговорила:

      – Вот, доченька, маме на смерть ты и сшила.

      Долго потом она была в забытьи, к вечеру стала хрипеть, но все же успела выдохнуть: «Не плачьте…»

      Думали – конец. Внезапно мама подняла веки и так повелительно посмотрела на меня. Я все поняла: мама приказала мне быть за старшую. Я выполнила ее наказ. Мы с братом выполнили то, что она хотела: «Доведите всех до ума». О себе не стану говорить, но все мои братья и сестры – настоящие трудяги, кто в каком деле, всюду только на «отлично» работают. Это мамино наследие…

      Так вот, возвращаюсь к часикам. Этим в то время венчалось полное обеспечение молодой, начинающей ходить на танцы девушки. А то, что тапочки перед каждым походом на танцы зашивались собственноручно проволокой, что кофточки брались друг у друга взаймы, – это не главное. Вот часики на руку…

      Грузим мы мешок пшеницы на арбу и мешок овса (это дяди-Павино добро) и отправляемся на толкучку. Мама пустила слезу, как полагается, а я не могу заплакать.

      Быки, презрев людские понукания, глубоко наплевав на них, мотают рогами и переступают копытами так, как им нужно. До Армавира от станицы Отрадной шестьдесят километров, а они идут в день пятнадцать. Значит, ночевок много по пути – четыре. Надо знать, где, и искать, да и расплачиваться надо.

      Махали, махали бычьи головы в первый день, пока не настала ночь. Вижу, дядя Пава останавливает быков у какого-то двора.

      – Мару-у-ся! Открывай!

      Маруся, вроде бы недовольная, ворота все же открывает. Мы ставим быков на покой, снимаем ярмо и суем им под морды соломки. Под грушей керосиновая лампа, бутылка, закуска. Ужинаем и ложимся спать. Мне постелено на земляном полу. Падаю и крепко засыпаю. Среди ночи собачка деликатно ложится у меня в ногах.

      Утром царский завтрак: штук тридцать вареных яиц и хлеб. Сейчас говорят: яйца вредно есть, а мы с дядей Павой тогда по шесть штук съели и поехали. Маруся закрывала ворота уже довольная.

      Дядя Пава быками правит, а я опять разглядываю наши небогатые кубанские степи. Перед вечером увидали колодец, такой шикарный, с обработанными цементом краями. Напоили быков – и снова в путь.

      Ночь. Опять быки уверенно, как у собственного дома, останавливаются у чьих-то ворот.

      – Ты, Павел?

      – Я.

      – Сказала ж тебе, чтоб не ездил больше!

      – Открывай, открывай…

      Дядя Пава улыбнулся и подмигнул мне. Мы въехали во двор. Распрягли быков, смотрю, а стол под деревом пустой. Хозяйка, тряхнув головой, скрылась в доме. Дядя Пава сел за стол, положил коробочку с махоркой, стал крутить цигарку.

      – Неси, Нонна, наши харчи.

      Приношу.